Спустя пару лет Мутазби стало считаться нехорошим местом. В те края и прежде мало кто попадал по своей воле, разве что заблудившись, да еще пастухи иногда гоняли отары на горные выпасы. А тут пастухи вместе с овцами начали пропадать. Впрочем, сборщики податей, дважды в год добиравшиеся даже в эту глушь, ни разу не слышали жалоб от жителей окрестных деревень, только отмечали с некоторым удивлением, что местные с каждым годом становятся все более скрытными и малообщительными, а старые традиционные святилища все больше приходят в упадок. Однако же подати поступали исправно. Более от захолустья ничего и не требуется. На странности в поведении горцев махнули рукой.
На деле же получилось вот что. Где – силой, а чаще благодаря уль'Савади, чей фанатизм зажигал сердца даже самых маловерных, хатариты мало-помалу подчинили себе небольшой горный край. Однако власти над горсткой пастухов им показалось мало, честь невелика, а хатариты, как-никак, считались воинской элитой, и каждый стоил троих в открытом бою. В тайных же убийствах поклонники Эрлика Кровавого поднаторели, как никто иной. Чем еще изгнанники могли заработать свой хлеб и потешить воинскую честь, как не исполнением убийств по заказу, за хорошую плату, там, где не поможет Серая Гильдия, отступятся последователи Золотого Павлина и спасуют одиночки? В пещерной крепости культ Восьмирукого расцвел пышным цветом. После смерти уль'Савади новый глава братства избирается на общем круге и носит имя первого старейшины. У хатаритов появился даже свой кодекс чести, выросший из правил «Возмездия Небес». Например, тот, кто по своей оплошности не выполнил задания, обязан покончить с собой в соответствии с ритуалом. Ежели в провале повинен другой человек, он становится личным врагом всего Братства, и тот, чья миссия осталась неисполненной, не имеет права уйти на постой к Нергалу, пока жив этот другой… Нанять хатаритов – все равно что нанять саму смерть: так же надежно и так же дорого. Понял наконец, с чем связался, нордхеймец? Я ведь не просто так все это тебе рассказываю. Хочу, чтобы тебе тоже стало страшно, как мне… Да, имей в виду: никто лучше хатаритов не знает толк в пытках. Ну, что скажешь?
– Скажу, что я не нордхеймец, – отозвался Конан. Руки кровоточили, но зато прочные пеньковые веревки, обращенные в мочалу, валялись теперь на полу. Варвар согнулся, пытаясь развязать путы на щиколотках. – Между прочим, пока ты трепался, я все-таки перетер эти треклятые узлы на руках и сейчас освобожу ноги. Еще спрошу: тебе-то откуда это известно?
Из угла, где темнело скрюченное тело Фехтие, долгое время не доносилось ни звука. Конан уже собрался повторить вопрос, когда тавернщик нехотя произнес:
– Мой отец родился в селении Бурнах. В горах Мутазби.
Конан поднялся на ноги, пару раз присел, проверяя, насколько повинуется тело и восстановился ли бег крови в конечностях, и подошел к сидящему у стены Фехтие.
– Сказал «альг» – говори уж и «бин», – проворчал он. – Теперь понятно, почему тех бандитов определили на постой именно к тебе. Земляки, ну-ну… А вот открой-ка мне тайну, как ты ухитрился угодить в немилость, что учинил на Конном Поле, и вообще – сколько здесь этих… хатаритов? Кто их нанял? Ради чего?
Тавернщик молчал. В темноте его физиономия виднелась смутным белесым пятном, но шестым чувством Конан понял, что месьор Ордзой ядовито усмехается. Киммериец вздохнул и от души всадил носок сапога под ребра сидящему.
– Тупица, – прошипел Ордзой, корчась от боли на земляном полу. – Можешь переломать мне все кости до единой! Все равно и близко не достигнешь того, что с нами сотворит Джелани, когда вернется. Думаешь заставить меня говорить? Связанного бьешь? Ну, пни еще разок, потешь себя, герой…
Следующий пинок Конана ни в какое сравнение не шел с первым, благо слова тавернщика здорово разозлили киммерийца, а угрызений совести варвар не испытывал: перед ним лежал человек, на чьих руках, пускай косвенно, была кровь самое малое пятерых, предавший веру отцов из-за мелкой страстишки и готовый на все ради спасения собственной никчемной жизни.
«Вот уж точно крыса, – пронеслось в голове у Конана, – почище бедняги Бирмита, земля ему пухом…» Вслух же он заговорил, наклонившись к стенающему Ордзою, медленно, внятно и весьма зловеще:
– Не хочешь говорить – молчи, сам скажу. Вот как было. Приехал ты в Шадизар и купил свою зловонную таверну. Потом крепко пристрастился к игре на лошадках и деньги, данные тебе семьей, просадил на раз- два, потому что ни на сикль в бегах не смыслишь. Перебивался на доход от заведения и упрямо продолжал баловаться со ставками. Какая-то тварь надоумила, и ты взялся жульничать, «покупать» заезды, портить коней и тому подобное. Потом появился Аддах Рабиль, решивший положить конец мошенничествам на Ристалище. Его поддерживали Тархалл Туранец вкупе с Барчем ит'Карангом. Мухлевать стало невозможно. Ты, небось, здорово приуныл, но тебе опять повезло – в таверне поселились эти твои «небесные воины». Их ты тоже продал, сыграл втемную, отдавая им приказы якобы от лица того, что повыше. Теперь я спрашиваю, кто же из нас б
Конан отошел и принялся простукивать стены в поисках потайного лаза, заколоченного окошка или хоть чего-нибудь, могущего дать шанс на спасение.
Фехтие извивался на полу, выплевывая самые черные ругательства. Четверть колокола спустя он затих и, похоже, напряженно что-то обдумывал. Варвар за это время отыскал десяток совершенно неподъемных бочек, по всей видимости, с соленьями, несколько бочонков поменьше – с вином, ящики и рыхлые кули и, наконец, самую полезную находку – ржавый колун с обломанным топорищем, завалившийся за мешок с мукой. Взвесив его в руке, Конан удовлетворенно хмыкнул.
– Эй, нордхеймец, – приглушенно донеслось из угла под лестницей. – Послушай…
– Полночи слушаю, и никакого толку, – брезгливо бросил Конан. – Сколько раз повторять: я родился в Киммерии, не в Нордхейме. Чего тебе, гадючий выползок?
– Развяжи меня.
– Может, еще «танец тюльпанов» исполнить? Или винца поднести? Лежи смирно!
– Я расскажу все, что знаю, – упрямо продолжал нашептывать Фехтие. – Если вытащишь меня и пообещаешь замолвить словечко. А знаю я много, это уж поверь.
Киммериец, не сдержавшись, сплюнул от отвращения.
– Говори сейчас!
– Может, я и шкура, но не дурак. Живым я принесу тебе больше пользы. Рекифес может не захотеть слушать тебя, но свидетеля выслушает обязательно.
Конан замер. Как ни жаль признавать, но Фехтие соображал на удивление быстро, куда быстрее человекоохранителя.
– Сегодня они немедийца не тронут, – продолжал тавернщик. – Я слышал, когда они за мной пришли, будто что-то у них не ладится. У тебя был приятель?
– Да, – обронил Конан. Слово «был» по отношению к Ши неприятно резануло слух, и варвар с невероятным облегчением воспринял следующую фразу:
– Похоже, он на редкость везучий парень. Ему удалось скрыться. Джелани зол, как голодный барс. Одного из хатаритов порезали, у Имгебела вся рожа разбита, словно дубиной. Впрочем, может быть, твой дружок не помчится на «Лиретану», а заляжет где-нибудь на дно или просто не успеет, путь неблизкий. Но если Чуму предупредили, Джелани не станет рисковать. Они отличные воины, но им не справиться с сотней немедийских мечников впят…
Он осекся, поняв, что сболтнул лишнего. Киммериец сделал вид, будто не заметил оговорки туранца.
– Развяжешь – подскажу, как выбраться, – сдавленным голосом закончил месьор Ордзой.
После недолгого колебания Конан подошел к тавернщику, присел и лезвием колуна принялся пилить ему ножные путы.
– А руки? – вопросил предатель, когда ноги оказались свободны.
– Обойдешься, – буркнул варвар. – Веди.
– Поклянись, что спасешь меня от плахи, – уперся туранец. Конан скроил зверскую физиономию и замахнулся кулаком. В ответ Фехтие попросту уселся на пол, всем своим видом показывая, что не стронется
