жили в городах, а прятались в звериных норках и горных пещерах. Фея помнила те времена, когда она была юной, хорошенькой хохотушкой и не нуждалась в волшебных снадобьях, чтобы сохранить румяные щеки и нежную кожу. Но, хоть асы и определили маленькому народцу век, куда дольше человеческого, все же то одна, то другая фея старилась, осыпаясь цветочной пыльцой. Сольвейг тоже, как-то весной, начала чувствовать равнодушие, не знакомое ранее беспокойство. Не радовал ни солнечный свет, ни пляски подруг в лунных лучах. «Старость?» – испугалась Сольвейг: она видела, как одна за другой уходят ее подруги. Но, в отличие от других, она так просто сдаваться не собиралась: кто посмел решить за нее, чтобы ей больше не дозволено тешиться в мшистых логах? Кто посмел отнимать ее жизнь? И Сольвейг в тщетной ярости взмахнула обтрепанными крылышками, поднимаясь все выше и выше над землей, пока знакомые горы и кусочек моря в заливе не превратились в плоскую серо-зеленую мозаику. Великие асы призвали ее в этот мир? Вот пусть теперь и рассчитываются! Но боги Асгарда, узрев мельтешащую крылатую бабенку, лишь посмеялись над ней, пинком отправив обратно. Теперь надежды не было. Сольвейг бросилась под зеленый развесистый лист лопуха, сквозь который било зеленое солнце и разрыдалась, колотя в ярости кулачками землю.
Внезапно какая-то темная тень упала на лицо феи. Сольвейг отерла локоном, поредевшим в последние годы, зареванное лицо: перед ней, мерзко скалясь, стоял мужичонка пренеприятного вида.
– Проблемы, красавица? – проскрипел старик, осклабившись.
Сольвейг передернуло от вида его кривых желтых зубов, но внутри черной кошкой копошилось предчувствие, что уродец явился неспроста и ко времени.
Уродец меж тем поманил Сольвейг за собой в темную дыру, лабиринтом уходящую в глубину. Из дыры пахнуло запахом прелых листьев и сырой земли.
– Это что? Уже готовая могила? – хмыкнула Сольвейг. Но почему-то знала, что у карлика на уме другое.
Выдолбленные в земле ступени винтом спускались вниз, пока не уперлись в обитую железом деревянную дверцу. Карлик завозился у пояса, выудив ключ в ладонь взрослого гнома. Заскрежетал замком. Оба не проронили ни слова, словно два преступника, преступлением связанные и все отлично знавшие друг о друге.
Во всем мире, как бы не выглядели и чем бы не прикрывались, в какую бы личину не рядились, злодеи похожи друг на друга.
Очутившись в жарко натопленной зале, фея с любопытством огляделась: оказывается, существуют блага и удовольствия, помимо радости быть свободной?
Зала карлика представляла собой овальное помещение, по полу выложенное плитками черного мрамора. Черными были и мягкие портьеры на стенах. В углу, разбрасывая звездочки искр, пылал жарко горящий камин. Фея опустилась в кресло перед огнем. Уродец, тренькнув звоночком с привкусом металла, откупорил бутылку с длинным горлом. В хрустале бокала напиток янтарно пузырился, ударив фее в голову первым же глотком. Феи, как известно, пьют по утрам росу, что скапливается в центре листа, да дождевую воду. Ощущение от кисловатой влаги щекотнуло язык Сольвейг.
Карлик, наклонив голову к костлявому плечу, не спускал с феи глаз. Он встал, чтобы подбросить в огонь полено, которое тут же занялось, превращаясь в уютное тепло, волнами расходившееся по залу.
– Странное место, – протянула Сольвейг. – И ты странный, я никогда не думала, что можно жить не среди лесных просторов, что есть прирученный огонь и этот напиток. – Фея чуть наклонила бокал. Остатки жидкости пузырьками поползли по стенам.
Карлик уловил намек и тотчас долил бокал феи доверху.
– И все это может принадлежать тебе, – вкрадчивый голос уродца, который, впрочем, уже не казался Сольвейг таким отвратительным, как вначале (как может быть отвратителен властелин этой сказочной залы?), оволакивал сознание феи.
– … и вечная молодость…
Фраза занозой застряла в мозгу. Фея стремительно поднялась, дивясь слабости членов.
– Я готова!
– Но ты станешь ведьмой! – добавил карлик. Но что значило имя, когда тебе предлагают власть, могущество, испуганное поклонение ближних, а главное, отдают молодость?
– Я готова! – повторила фея. – Я согласна!
Уродец, такой обходительный, захихикал, злобно ухватив фею за кисть. Цепкие пальцы до синяков впились в белую кожу.
– Что ты делаешь? – возмутилась Сольвейг, пытаясь вырваться. – Мне больно!
Глаза карлика наливались красным сиянием, пока не превратились в два жестоко сверкавших уголька:
– Боль и наслаждение – разве ты еще не поняла, что это одно и то же? – шептал карлик. – Лишь мукой достигается блаженство, и ты научишься ценить и то, и другое. И будешь цепляться как за первое, так и за второе. В вечных терзаниях по новым наслаждениям ты обретешь смысл бытия – и бесконечен будет твой путь: от звёзды к звезде, от вершины к вершине, где ты будешь и вселенной, и центром вселенной. Стань лицом к миру – и ты обнаружишь, что он лижет подошвы твоих туфель. Стань тем, чем была изначально! Сбрось придуманную другими, предавшими тебя, оболочку – стань собой, ведьма!
И Сольвейг, на минуту уловив грусть, почувствовала, как от нее отделилась и отлетела светлая тень, мотыльком забившись в углу под потолком.
– Что? Что это было? – ищуще ошарила Сольвейг пространство: светлая тень трепетала, пока карлик, удлинившись, не потянулся руками через весь зал и не сцапал прозрачное существо, зажав в кулаке.
– О, пустяки, моя красавица! Эта ушла та часть тебя, которая заставляла тебя думать о других, грустить, если несчастья и не твои. Это она, – потряс он кулаком, – мешала тебе полюбить себя. А теперь ты свободна и вольна поступать, как вздумается!
Сольвейг чувствовала беспокойство, словно человек, впервые переступивший порог лавки ростовщика.
– Можно взглянуть на нее? – попросила Сольвейг, страшась и жаждуя отказа.
– Да, – покорно склонился в поклоне уродец. – Только учись никогда ничего не просить – все и всегда ты можешь требовать! Итак, прикажи!
– Приказываю! – впервые в жизни Сольвейг попробовала на вкус чужое слово. Слово было колючим, как наждачка или скрип железа по стеклу.
– Да, так! – ободрил карлик, раскрыв ладонь. На миг Сольвейг показалось, что злобный уродец раздавил белую птичку. Но на ладони лежал всего лишь цветок с примятыми лепестками. И только – то? Цветок вместо мира, брошенного к твоим ногам?
Ведьма двумя пальцами взяла цветок у гнома. Лепестки падали на пол, осыпались на платье, кружились в воздухе. Перед ведьмой вставало будущее, в которое она превратит этот мир. Голова кружилась то ли от легкого напитка, то ли от будущих возможностей. С тех пор Сольвейг ни разу не пожалела о сговоре, Правда, разучилась летать, крылья, упругие, послушные крылья но держали тело ведьмы, внутренняя суть которой были тяжким камнем.
По мало ли способов подняться в воздух? Ведьма теперь умела распознавать травы, вываривая в котле зелья: стоило зачерпнуть тепловатую жижу и, раздавшись донага, натереть тело – и земля оставалась внизу.
Крылья феи, теперь ненужные и бесполезные, обвисли, съежились, пока не отпали сухими листьями. Подруги дивились. Но Сольвейг, снисходительно глядя на глупышек, объявила, что таков новый порядок и, поскольку во всем Сольвейг была первой, феи поверили ведьме, и вскоре стало неприличным носить за спиной крылья.
Сольвейг была счастлива? Да ни одной минуты, все время опасаясь, что кто-то проведает тайный лабиринт к подземному залу карлика, и тот другой, глупой гусыне, отдаст ту же власть.
И Сольвейг задумала недоброе: минута страха – зато потом она будет уверена, что никто не сможет стать поперек дороги.
Подружки видели, что их повелительница мрачнеет, хмурится даже тогда, когда день чудесен, а, значит, причин для грусти и внезапных вспышек злобы, одолевавших Сольвейг, нет.
– Скажи, – приставали феи к ведьме, окружая подругу заботливой толпой. – Чего тебе не достает? Чего
