Во-первых, среди студентов он не увидел Никки. Конечно, в ее отсутствии не было ничего необычного. Никки проводила много времени в магазинах, парикмахерских и в спортзале. Ее совершенно не пугало, что после таких посещений счет на ее кредитной карточке значительно уменьшался.
Деньги у Никки водились, и в гораздо большем количестве, нежели у Джейми, однако она никогда не бравировала этим. Ее родители были людьми весьма состоятельными, жили в Суррее, так что, вполне возможно, девушка внезапно решила нанести им визит. Ведь именно благодаря таким визитам она не испытывала недостатка в средствах и могла позволить себе практически все, даже изредка баловаться наркотиками.
Но было и что-то еще, не связанное напрямую с отсутствием Никки. Джейми на уровне подсознания ощущал какую-то непонятную торжественность, если не мрачность, атмосферы, царившей в аудитории. Шрапнель выглядел как обычно, был растрепан, говорил безо всякого вдохновения и, соответственно, никого своей речью не вдохновлял — чувствовалось, что эту лекцию он читает по меньшей мере в двадцатый раз. Необычная атмосфера, заключил Джейми, была порождена не Шрапнелем.
И лишь после лекции, когда студенты направились в буфет, он выяснил, в чем дело. Все это были, конечно, только слухи, но практически все студенты были убеждены: дело тут нечисто — дыма без огня не бывает.
И буквально за несколько секунд свет померк в глазах Джейми. Весь его мир даже не разбился вдребезги, а просто растаял, растворился в какой-то гнилостной мерзости.
Слухи были самые пугающие: якобы в музее найден труп молодой девушки. Одни говорили, что ей отрезали голову, другие — что ее изнасиловали и задушили, но, так или иначе, с несчастной перед смертью проделали нечто совершенно ужасное. Кто-то из студентов утверждал, что это медсестра, другие были уверены, что физиотерапевт, а одна девушка абсолютно точно знала, что убили проститутку и полиция уже арестовала за это куратора музея.
Единственное, на чем сходились все и что связывало даже самые невероятные домыслы с реальностью, — труп находился в музее. Полиция опечатала здание и выставила у входа констебля.
Этот факт был непреложным.
И он заставил Джейми похолодеть от страха.
Держа в руках пухлый коричневый портфель, прибыл Сайденхем. Кроме портфеля он принес с собой уверенность в собственном превосходстве и не меньшую уверенность в том, что его превосходство должно быть немедленно признано всеми без исключения. Появление Сайденхема моментально нарушило установившуюся в музее мрачную тишину. Из кабинета Гудпастчера на втором этаже Айзенменгеру, как из наблюдательного пункта, была хорошо видна проплешина на голове Сайденхема, которой он раньше не замечал.
— Это ведь Сайденхем, не так ли? — спросил Рассел. В вопросе прозвучала едва заметная нотка презрения. Айзенменгер не ответил, и тогда профессор добавил сам: — Ну, теперь у них нет ни малейшего вшивого шанса вычислить убийцу.
Что бы ни говорил Рассел, у Айзенменгера постоянно возникало инстинктивное желание ему возразить, но на сей раз он, увы, не мог позволить себе это сделать. Однако в данном случае даже Сайденхем, похоже, не мог ошибиться в диагнозе.
Поэтому Айзенменгер, по своему обыкновению, счел наиболее разумным промолчать.
Чарльз Сайденхем работал патологоанатомом уже больше тридцати лет. За это время в его специальности произошли существенные перемены, но сам Сайденхем не изменился ни на йоту. Злые языки поговаривали, что интерес к судебной медицине неожиданно проснулся в нем после того, как жена застукала его в объятиях секретарши прямо на письменном столе и потребовала развода, в результате чего в бюджете доктора образовалась ощутимая дыра, которую необходимо было как-то заполнять.
В те далекие достопамятные времена, когда все слова медиков безоговорочно принимались на веру, вскрытие тела занимало от силы двадцать минут. Тогда о каком-то изъятии внутренних органов и речи не шло. Если вы были способны с подобающим пафосом огласить в суде результаты произведенного вскрытия, ни у кого не возникало даже тени сомнения в вашей правоте.
Однако ныне в жизни судебных медиков все было не так просто. Люди заразились скептицизмом, они больше не хотели слепо верить всему, что вздумается изречь какому-нибудь толстому болтуну, обладающему медицинским дипломом и апломбом, которого хватило бы для спуска на воду большого танкера. Теперь вскрытие могло занять три, четыре, а то и все шесть часов. В ходе этой длительной процедуры исследовались каждая деталь, каждый синяк, каждый шрам и каждая царапина, все органы анатомировались, внимательно изучались и измерялись; при этом учитывалось буквально все — образцы тканей брались отовсюду, откуда только можно. Более того, некоторые специалисты снимали процесс на видеопленку, чтобы сохранить для суда в качестве свидетельства все детали. И даже не столько для суда, сколько в доказательство собственного профессионализма, — дескать, и патологоанатом не зря ест свой хлеб. Сайденхем, однако, плевал на все эти новшества. Он действовал глобально, при его подходе все нюансы растворялись в общей картине, и Сайденхем не утруждал себя скрупулезными исследованиями каждого пятнышка только потому, что «эти полицейские ищейки не умеют делать свою работу как полагается». На судебных выступлениях его коньком было безудержное бахвальство и безапелляционное опровержение всего, что говорили оппоненты. Самонадеянность Сайденхема не знала границ: уж если он что-то утверждал, то, значит, так оно и было. Не многим адвокатам удавалось его переспорить, хотя пару весьма показательных примеров некомпетентности Сайденхема все-таки можно было привести.
Итак, Сайденхем занял рабочее место. Он с негодованием отказался от защитного комбинезона, предложенного ему помощником коронера, пренебрежительно бросив через плечо:
— Этот маскарадный костюм мне не требуется.
— Но, сэр, вы же можете занести посторонние волокна или шерстинки…
Один из уголков рта Сайденхема презрительно загнулся кверху в характерной для этого позера манере.
— Дорогой мой, я же не овчарка какая-нибудь!
Сайденхем вызывающе уставился на помощника коронера, и тот беспомощно оглянулся на Касла. Главный инспектор проигнорировал этот взгляд, и тогда помощник коронера перевел его на Уортон. Та подозвала патологоанатома, и они вполголоса принялись обсуждать этот вопрос.
— Не вижу никакой необходимости наряжаться в пижаму, — заявил Сайденхем. — Вы только поглядите вокруг: тут больше крови, чем на скотобойне! К тому же по музею шляются все кому не лень, так что беспокоиться о каких-то занесенных шерстинках столь же смешно, как о презервативе в женском монастыре.
Уортон вздохнула. Сайденхема трудно было переспорить, к тому же в данном случае в его словах была доля истины. Касл между тем продолжал вести себя как турист на экскурсии в музее естественной истории, так что все это начинало смахивать на фарс, а этого Уортон не могла допустить. Прежде всего необходимо было добыть как можно больше информации.
— Ну ладно, — вздохнула она.
Патологоанатом согласился надеть лишь пластиковые бахилы и резиновые перчатки — но все понимали, что он пошел на эту уступку современным методам судебной медицины только ради того, чтобы не испачкать руки и обувь, а вовсе не из опасения оставить собственные органические или неорганические следы и тем самым еще больше запутать следствие.
Время шло, и прибыли еще несколько сотрудников в штатском. Касл невозмутимо продолжал свою экскурсию по музею, словно никакого другого занятия здесь для него не было. Руководство операцией целиком и полностью взяла на себя Уортон.
Сайденхем, прежде чем приступить к делу, долго рылся в своем портфеле. Когда он наконец закончил все приготовления, то поднял голову к девушке, по-прежнему висевшей над залитым кровью столом.
— Вы полагаете, я буду ковыряться в трупе, болтающемся у меня над головой, как электрическая лампочка? — обратился он к высокому полисмену, данному ему в помощь. Тот в ответ лишь приоткрыл рот и растерянно посмотрел на патологоанатома.
