— Ну что, Тим, сам подскажешь, где искать, или предпочитаешь, чтобы мы разнесли в щепки всю квартиру?
Ответа не последовало, так что Уортон, вздохнув, дала Уилсону знак начинать.
Много времени на поиски ему не потребовалось. Впервые за все время, пока шло расследование, на Уилсона нашло вдохновение, и он принялся энергично обшаривать всевозможные полки, ящики, жестянки и укромные уголки. И наконец…
— Что там?
Он вытащил из глубины платяного шкафа жестяную коробку из-под печенья и протянул инспектору. Ознакомившись с ее содержимым, Уортон просияла и, повернувшись к подозреваемому, коротко бросила:
— Ну вот и все.
Насколько быстро музей заполнили поутру исполнители эпизодических ролей, вышедшие на сцену, чтобы произнести свою реплику — кто с чуть ли не оскорбительной фамильярностью, а кто с едва скрытой скукой, — настолько быстро он теперь опустел. Обезображенное тело в сопровождении Сайденхема и бальзамировщиков уже давно было унесено, и, как водится в таких случаях, безо всякого напутственного слова, не то что какой-нибудь оратории. Почти сразу после этого снялись с места судебные медики и пропахший чесноком фотограф, так и не переставший стонать по поводу отвратительных условий, в которых ему приходится работать. Когда вернулся Касл, в музее оставались лишь несколько полицейских во главе с Джонсоном. Тот хотя и удивлялся, где мог так долго отсутствовать старший инспектор, но счел правильным оставить свое удивление при себе.
— А где инспектор Уортон? — поинтересовался Касл.
— Она поехала вместе с Тимом Билротом, помощником куратора, к нему на квартиру.
Интерес Касла угас, едва успев пробудиться, и он не стал больше ни о чем спрашивать, так что Джонсон почувствовал, что обязан сам сообщить кое-какие подробности.
— По-видимому, есть основания подозревать его в изнасиловании и распространении наркотиков.
Бросив взгляд на Касла, сержант вдруг заметил, что теперь его шеф выглядит еще более старым, чем несколько часов назад. Похоже, то, что все время мучило старшего инспектора, решило наконец его доконать.
— Интересно, — пробормотал Касл абсолютно индифферентным тоном. Полицейские стояли возле все того же стола со столь необычным покрытием. Из-за спины Касла выглядывала человеческая рука, вскрытая для демонстрации мускулов и сухожилий и снабженная соответствующей биркой.
— Что случилось, Джек?
Джонсон знал старшего инспектора не первый год и никогда прежде не обращался к нему по имени, однако сейчас Касл был настолько погружен в свои мысли, что не выразил никакого удивления. Он поглядел на Джонсона, хотел что-то сказать, но передумал. Помолчав еще несколько секунд, он и с улыбкой произнес:
— Я не очень-то хорошо справляюсь со своими обязанностями, да?
— Да, не очень.
Джонсон подумал, что на этом разговор окончен и Касл не захочет объясняться. Но тот продолжил:
— У меня кое-какие неприятности.
— Что-то с Евой? — Джонсон знал, как Касл предан жене.
Старший инспектор посмотрел на свою руку. Ее пальцы были полусогнуты и слегка вывернуты, как будто их хозяин совсем недавно цеплялся за что-то, выбираясь на свободу.
— Итак, мы придерживаемся версии, что Билрот накачал ее наркотиками, изнасиловал и повесил, да?
Джонсон пожал плечами:
— Что-то вроде того.
— И ты тоже так думаешь?
— Не знаю. Послужной список у этого парня подходящий.
Касл поднял голову и обратил взгляд на стеклянный купол.
— Тогда почему все это выглядит так странно? Что-то тут не стыкуется.
Пока Джонсон подыскивал слова, Касл, снова опустив взгляд на свою руку, произнес:
— Ева умирает.
До Джонсона не сразу дошел смысл этих слов. Он тупо уставился на старшего инспектора.
— Умирает? — механически повторил он.
Касл, не отрывая взгляда от руки, сказал:
— Говорят, несколько недель. Сегодня вечером придет сиделка из больницы.
— О дьявол… Прости…
Касл посмотрел на сержанта:
— За что ты извиняешься? Не ты ведь заразил ее раком.
— Да нет, я просто…
— Ну так и заткнись. — Он посмотрел Джонсону прямо в глаза. — Только не говори никому. Ни одной живой душе. Пусть это останется между нами. Ясно?
— А как же быть с инспектором Уортон?
Выражение лица Касла не изменилось. Все так же глядя в глаза Джонсону, он повторил:
— Никому.
Джонсон кивнул и опустил глаза. К ним подошел Каплан:
— Я опечатал помещение. Остался только этот выход. — Он указал на двойные двери, что вели в медицинскую школу. — Еще будут какие-нибудь указания?
Касл ничего не ответил, и Джонсон жестом показал Каплану, что тот может быть свободен. Захватив с собой Локвуда, полицейский покинул музей, оставив Касла и Джонсона вдвоем.
Касл глубоко вздохнул и выпрямился.
— Итак, что нам осталось сделать? — спросил он.
«Начать и кончить», — подумал Джонсон, но вслух небрежным тоном произнес:
— Не так уж и много. Может, тебе больше не стоит заниматься сегодня делами? Скоро, видимо, явится Уортон.
Касл несколько долгих минут пристально разглядывал Джонсона, словно стараясь прочитать его мысли, затем медленно произнес «о'кей» и направился к выходу из музея.
Боясь, что другого случая не представится, Джонсон бросил ему вслед:
— Учти, она хочет отделаться от тебя. Чтобы добиться своего, она воткнет тебе в спину нож и спокойно перешагнет через твой труп.
Касл остановился, но не повернулся и не спросил, кого Джонсон имеет в виду. Все, что он сказал, было:
— Моя жена умирает. На остальное мне наплевать.
Он двинулся дальше и лишь у самых дверей, которые вели во двор школы, обернулся к Джонсону:
— На твоем месте я тоже был бы начеку. До тебя ей куда проще дотянуться.
Сказав это, он вышел, оставив за собой две раскачивавшиеся створки дверей.
Весь остаток дня Рассел пребывал в куда более скверном настроении, чем обычно. Его состояние не укрылось от окружающих, и они сделали вывод, что профессора постигли какие-то неприятности, притом весьма серьезные. Работа над поступившими препаратами — изучение образцов под микроскопом, определение их характерных особенностей и описание — всегда протекала в напряженной обстановке, но в этот день испытания, выпавшие на долю двух ординаторов и китайского врача-стажера, превзошли все, пережитое ранее. Доктор-китаец знал английский неважно, но даже он смог понять, что Бэзилу Расселу просто-напросто нравится унижать подчиненных, и тем более иностранцев, недостаточно хорошо
