— Любуешься, Пахомцев? Есть на что полюбоваться! Сергей оглянулся. Захарьев — лицо дикое, счастливое,
ноздри раздуваются. Сергей сказал:
— Мой первый фашист…
— Поздравляю! Уничтожай их и дальше, как бешеных собак! Их еще немало живых! Давай к дзотам!
Захарьев поправил пулеметный ремень и побежал.
С сухим шуршанием проносились снаряды, били по второй линии вражеских траншей. Между разрывами снарядов вклинилась пулеметная дробь. Натужно прогудели самолеты — не поймешь чьи. В ходе сообщения — стрельба, выкрики, покрывающий все сиплый бас Соколова:
— Первый взвод, к головному дзоту!
Бежать не было сил. Пот застилал глаза, грязными струйками тек за уши и по щекам. Еле волоча ноги, Сергей нагнал своих у развилки: ребята шумно дышали, шумно топали, бряцали оружием. Рубинчик приотстал, перематывал обмотку:
— Развязалась, проклятая. В самой неподходящей ситуации…
Пощалыгин заорал:
— Сергуня, целый? Вали сюды!
— Заткнись, Пощалыгин, — сказал Сабиров. — Слушай лейтенанта.
— Товарищи, задача следующая. — Соколов проглотил вязкую слюну, сплевывать было некуда. — Блокируем дзот, забрасываем гранатами!
Дзот — как маленький холм, крыша поросла бурьяном, из амбразур — вспышки: пулеметы ведут огонь, словно выкашивают поле, по которому еще передвигаются наши стрелки где перебежками, а где и по- пластунски. Дзот — рядом, на ветках кустарника сушилось немецкое белье — окружили, и гранаты полетели в амбразуры, в дверь. Пощалыгин вспрыгнул наверх и сунул гранату в дымоход. Дзот будто раскололся, из амбразур заклубился жирный, черный дым.
Прибежал связной от ротного — запыхавшийся, с трофейным автоматом, грызя трофейную колбасу:
— Старший лейтенант Чередовский приказал: поспешайте во вторую траншею!
— Поспешаем, — сказал Соколов и щелкнул связного по каске. — Не подавись колбасочкой!
Лейтенант было побежал, но вскоре перешел на шаг: от первой до второй траншеи метров двести, мыслимо ли все время бежать? Шагали по ходу сообщения, который вывел в лощину. В лощине стоял низкорослый тучный фельдфебель в каске с рожками — сдавался в плен: левую руку поднял, правая — висит, в крови; он показывает на нее взглядом: ранена, мол, не могу поднять.
— С пленными не связываться, — сказал Соколов. — Их подберут без нас.
За спиной у фельдфебеля, на склоне, торчал фанерный щит, по белому — черные буквы, вверху по- немецки, внизу по-русски: «На этом участке сражается дивизия генерала Траута! Большевики на этом участке не пройдут!»
— Наглядная агитация, — сказал Быков. — Я эти щиты заприметил и в первой траншее.
Курицын простодушно спросил:
— А на кой ляд, товарищ парторг, на русском-то языке, коли они нас не собирались пускать? Глупой он, что ли, Траут-то?
— Не без того, — сказал Быков. — Прибавь, ребята, прыти!
И рад бы прибавить, да нету сил. Сергей плелся в хвосте и ругал себя за эту расслабленность. Чего ж он так выдохся? И морально, и физически. Ну, морально — понятно: переживания, нервы напряжены, интеллигентские нервы, разумеется. А физически — тоже понятно: не завтракал, на пустое брюхо не порезвишься. Когда увидел у связного копченую колбасу, под ложечкой засосало. От голода пусть сосет, лишь бы не от страха. А страха сейчас как будто и не бывало.
Лощина опять привела к ходу сообщения — он был отрыт небрежно, приходилось нагибаться: вокруг посвистывали пули. В одном месте прямое попадание снаряда обрушило ход сообщения, завалило землей. Вылезли, обежали это место поверху, снова спустились в ход.
Глуша пальбу, низко выли танковые моторы. Из первой траншеи нагоняло невнятное «ура-а…», — значит, там бой еще не закончился. «Ура» доносилось и из второй траншеи, — значит, там бой уже начался. А мы посерединке болтаемся, шибче надо, шибче во вторую траншею, Сергей Пахомцев!
Сергей оступался, спотыкаясь о брошенные немцами ранцы и каски, о рукоятки гранат, пустые винные бутылки; под подошвами какое-то тряпье, обрывки газет, губная гармоника, трубка с пластмассовым мундштуком. Хр?русть! — и нету трубки. Ну чего глядеть под ноги? Подними лицо, гляди вверх, гордо! Дали фрицам прикурить и еще дадим! Мелькали спины, каски, скрывались за поворотом, снова мелькали: цепочка будто текла по ходу сообщения, повторяя его изгибы. Не отставай!
Пока добрались до второй траншеи, немцев из нее уже вышибли: отстреливаясь, они убегали овражным кустарником в свой тыл. В траншее возвышался старший лейтенант Чередовский — запыленный, с потными потеками, глядел в бинокль на немцев. Майор Орлов — ему по плечо, тоже пропыленный и взмокший, каска по-прежнему на поясе. Они отрывисто перебрасывались словами:
— Сколько до третьей траншеи?
— С километр, товарищ майор.
— Возьмем ее — считай, прорвали оборону.
— Этот километр — открытая местность. Противник может контратаковать.
— Танками может. Бронебойщиков бы выдвинуть, товарищ Чередовский.
Чередовский кивнул и, не оборачиваясь, адресуясь к Соколову, невозмутимо сказал:
— Первый взвод все к шапочному разбору… Потертости ножек, что ли?
Соколов крякнул, пробормотал:
— Не угонишься.
— Резвей ножками перебирайте, резвей.
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Пощалыгин высморкался и подошел к Орлову:
— Товарищ замполит, а фриц-то прытко отступает. — Сержант Сабиров подтолкнул Пощалыгина: не влезай, мол, в командирский разговор, но тот и ухом не повел. — Рукопашной фриц дрейфит либо силенок у него негусто?
— Дрейфит, — сказал Орлов. — Лишь бы мы не сдрейфили, если попытается контратаковать. Пехоту от танков отсекаем, бьем по ней, с танками артиллерия разделается, бронебойщики…
— Правильно рассуждаете, — сказал Пощалыгин, и Сабиров снова его подтолкнул: ну чего ты оценки майору выставляешь, не нуждается он в этом.
Орлов сказал:
— Вот и хорошо, товарищ Пощалыгин, что правильно.
Пощалыгин мигнул Сабирову — выкусил, черномазый? — потянулся к фляге и сразу потускнел: матерчатый чехол был мокрый, стеклянная фляжка разбита вдребезги. Пощалыгин снял ее с пояса и, про себя матюкнувшись, выбросил за бруствер. Вслух выразился так:
— Интенданты зажрались. Соображать и то им лень: как уберечь стеклянную посуду в атаке? Упал при перебежке — и дзень! Одни осколочки.
Он прошаркал к распахнутой взрывом двери подбрустверного блиндажа — у входа на полу цинковое ведро с водой, — зачерпнул кружкой. На него шумнули: «Сдурел? А ну как отравлено?» «Ни хрена!» — и выпил кружку, вторую. И некоторые другие, у кого не было фляжек, рискнули. Дождавшись очереди, Сергей набрал кружку, испил частыми глотками. Вода была теплая, невкусная, по едва вытер губы — сделалось веселее, захотелось есть.
И вновь захотелось пить. Однако он решил: лучше перебороть жажду, по этакой жарище без конца будешь пить. Обопьешься. Как бежать потом? Выпитая вода уже выступает на коже потными росинками. Душно. Першит в горле.
Воздух горячими, иссушенными волнами — через траншею. Солнце в дымных ворохах — словно в январский день, окольцованное морозной мглою.
Какой там к дьяволу мороз — солнце шпарит во все лопатки!
