А в небе волнами шли наши штурмовики — распластавшиеся, черные, недаром немцы их прозвали «черной смертью», — вокруг штурмовиков истребители сопровождения. Из первой траншеи доносило как бы с запинкой: «Ур…ра… Ур… ра…»
— Не похоже на комбата-три, — сказал Чередовский. — Все еще в первой траншее его роты.
— Видимо, сильное сопротивление, — сказал Орлов. — Да Хомяков наверстает, не таковский он, чтоб плестись в хвосте. А не пора ли нам двигать?
— Думаю, что пора. Пулеметы подавлены.
К счастью, рота не успела выбраться из траншеи на голое место. В тот самый момент, когда Чередовский выстрелил ракетой, когда все засуетились, толкая друг друга, когда Быков крикнул: «Коммунисты, за мной!», а Орлов крикнул: «За Родину!» — в этот момент разрывы вздыбили землю перед траншеей. Ее стенки заходили толчками, посыпались комья и щебенка, завоняло тротилом.
— Укрыться! — Команды Чередовского никто не услышал, но каждый и так знал, что делать: кто бросился в блиндаж, кто присел на дно траншеи или ячейки.
Снаряды падали один за другим, и земля билась в дрожи, и осколки своим визгом словно вспарывали низкий грохот канонады. Сергей, съежившись на дне окоп; охватил голову руками, точно боялся: не выдержит он: лопнет от наполнившего ее тягучего звона. Но в действительности он боялся другого: прямого попадания. Ахнет такой снарядик в окоп — и после не соберешь Сергея Пахомцева даже по чертежам!
Сколько же прошло времени? Пять минут, десять, двадцать? Не разберешь. Сергей отнял руки и увидел чьи-то посеревшие, но живые лица: «И я живой!» Дьявол, сколько ж еще продлится огневой налет? Мерещится: звон, переполнивший башку, уже вытекает из ушей. Мерещится: башка уже треснула, звон вытекает и через эти трещины. Но странно — он, этот звон, не уменьшается, с тем же напором бьется в висках, давит изнутри на глазные яблоки. «Наверное, у меня выпученные глаза. Очень возможно. От страха. А чего бояться? Чему быть — того не миновать. Стань, Сергей Пахомцев, немного фаталистом. Ничего с тобой не случится — до самой смерти. А то еще есть солдатская пословица: живы будем — не помрем. Тоже неплохо звучит».
Обстрел кончился столь же внезапно, как и начался, и из этой внезапной кратковременной тишины вылупился далекий гул. Он стлался по полю, затоплял впадины, воронки, окопы, от него в траншее стало как-то тесно.
— Танки! — Чередовский, отфыркиваясь и отряхиваясь, высунулся из траншеи. — Танки с пехотой! Занимай оборону!
И Сергей, отряхнувшись от комков и пыли, выглянул: в окопе гул представлялся далеким, а до танков — метров четыреста, не больше! Танков — десяток, за каждым — группа автоматчиков. Машины, приземистые, неуклюжие, по-утиному переваливались на ямах, подминали кусты, взбивали гусеницами пыль и чадили выхлопными трубами — прямо в лицо автоматчикам, но те еще ближе жались к броне.
По машинам саданули противотанковые орудия, с флангов роты и у соседей слева захлопали, будто вбивали гвозди, противотанковые ружья. Танки медленно вращали, башнями — зияющие зрачки пушечных стволов высматривали цель и вдруг плескали желто-белым, слепящим: перед траншеей, и позади, и с боков вставали разрывы.
Такие же разрывы вырастали и между танками — шедшие сперва тупым углом вперед, они сломали строй, увертливо пошли зигзагами. Все же головной танк подставил борт, и тут же борт проломило снарядом, другой снаряд сорвал гусеницу. Танк вздрогнул и закрутился на месте, почему-то напомнив Сергею рака с перебитой клешней. Ага, схлопотал, покрутись, покрутись, покажем вам, где раки зимуют! Клубы пламени и дыма валили из машины, зализывая крест на броне.
И второй танк схлопотал свое — бронебойщики подожгли его топливный бак. Машина маслянисто вспыхнула, обволоклась дымом, и водитель, видимо потеряв ориентировку, ринулся влево, сослепу врезал в соседнюю машину.
— Давай, давай! — заорал Сергей и осекся, услыхав свой вопль. И тут только заметил, что все ведут огонь по автоматчикам. И, прильнув к винтовке, стал стрелять по снующим меж танков фигурам.
В траншею спрыгнуло несколько тяжело дышащих человек: радист — рация на горбе, автоматчики, связист с катушкой. Среди них — капитан Наймушин: усмешливый, усики топорщатся. Отдышавшись, он вскинул подбородок:
— Как обстановочка, Чередовский? — И не слушая ответа: — Здесь мой новый КП! Сейчас свяжусь с Муравьевым, пусть перебирается сюда… Следовательно, тебе надо искать другое место. Где-то в районе третьей траншеи!
— И я так думаю. — Чередовский сдержан, невозмутим.
— Ты не думай, ты действуй! Орлов хмуровато сказал:
— М-да! И действуя, надо думать.
— А, комиссар! Воодушевляешь массы?
— Это ж моя обязанность — воодушевлять.
— Ну-ну…
Вблизи жахнул разрыв, все пригнулись, лишь комбат не втянул голову, усмешливо приказывал радисту:
— Вызывай, Муравьева…
«Смелый» — подумал Сергей. Он дослал патрон в патронник, выстрелил и чуть опять не заорал от радости: ближний к траншее танк получил снаряд под башню, завертелся волчком, затем по-собачьи прополз на брюхе и остановился. Остальные машины начали разворачиваться и — назад. Автоматчики, как привязанные, — за ними. Из-за траншеи, из-за бугра, урча, стреляя с ходу, подоспели наши танки — КВ и Т-34.
— Рота! — прокричал Чередований. — За танками!
Выбрались из траншеи, побежали. Но догнать «кавэшки» и «тридцатьчетверки» было невозможно, разрыв увеличивался, совсем отстали, пошли ускоренным шагом.
Пекло солнце, будто покалывало лучами, пот капельками висел на ресницах, на кончике носа, стекал за шиворот, впитывался в белье, в портянки, казалось: в сапогах хлюпает от пота. Сквозь запахи пороха и дыма пробивался острый, тревожный дух полыни, хлеставшей по ногам. А ноги устали — вот как, еле волочишь.
Пальба вроде бы поутихла. Вдали взревывали танковые моторы, над полем боя барражировали «Яковлевы» и «лавочкины», охраняя наши войска от налетов. Спасибо, «ястребки», с вами спокойнее!
Перед третьей траншеей угостил фланкирующий пулемет, заставил поплюхатъся наземь: разрывные пули ударялись о грунт, о ветки, лопались, словно почки. Пулемет стегал с левого фланга, из уцелевшего дзота. Полковое орудие ослепило дзот дымовыми снарядами.
Траншея была проутюжена нашими танками, порушена бомбами и снарядами, вывороченные блиндажные бревна в местах излома белели сломанной костью. За траншеей роту накрыло минометным огнем, из-под него выбрались броском. Пока с минометной батареей, что на опушке рощи, разделывались полковые минометы, пехота двинула по перепаханному воронками лугу: трава вокруг воронок, припаленная, полегла, точно отшатнулась. А когда-то смоленскую землю пахали плугом, а когда-то смоленскую траву косили косой…
16
Жара все нестерпимей — солнце в зените. Там, где нет дыма, небо синее-синее. И под цвет ему васильки у обочины: они будто небесные капли, упавшие на землю. Странно: каких-нибудь полчаса назад на эти васильки смотрели немцы, теперь смотрим мы. Мы смотрим на эти васильки!
Бой как бы распался на части: где гремит вовсю, где гремит послабее, а здесь — совсем тихо, немцы отошли, и Чередовский, выслав дозоры, сворачивает роту в колонну. Он командует: «Шире шаг!» — и ну отмеривать длинными ногами-ходулями. Проселок, изрезанный траками наших танков, желто, глухо пылит. Пыль поскрипывает на зубах, запорашивает обувь, одежду, лица; васильки от нее тускнеют.
Ботинки — пудовые. Загребают пылищу. Горло пересохло. Жажда прямо-таки скребет горло. В
