желудке урчит от пустоты. И в голове пусто, пожалуй, единственная мыслишка в ней: когда подъедет кухня, выпить бы холодного чайку, подкрепиться супцом! Впрочем, еще копошатся мысли: сколько до второй оборонительной позиции, лейтенант Соколов предполагает — километра три, будут ли немцы там контратаковать?
— Воздух! — гаркнули в ухо, и Сергей прытко побежал в сторону от дороги, спрыгнул в воронку, глянул вверх: девятка «мессершмиттов» летела к ним. А наши «ястребки» куда-то улетели, сейчас мы получим дрозда! Получим бомбы, снаряды, пулеметные очереди — подарок с неба, от господа бога. Самолеты ближе, ближе. Клекот моторов. Над нами… Сергей зажмурился: вот-вот оторвется от самолета бомба, ударит пушка, прошьет пулеметная очередь. А сверху отлично видно! Но первое звено пролетает — ничего, второе — ничего, третье — ничего. Прошли дальше, на восток!
Сергей привстал, с облегчением вздохнул: пронесло.
Собрались строиться на дороге — и опять с запада появилась вражеская эскадрилья, и опять разбежались, попадали, и опять самолеты прошли не задерживаясь. Ну, вставай, Сергей Пахомцев, и топай. К тому первому шагу в атаке уже прибавилось немало. Ну и еще прибавь. Не раскисай. От самолета вон как рванул — пятки засверкали.
На горизонте горел лес, исходя сизым дымом, дым висел как дождевая завеса.
Дорога — меж кустов боярышника. Лопухи. Подорожник. Поле в цветных пятнах: голубых — васильки, розовых — клевер, желтых — лютики, лиловых — колокольчики, белых — одуванчики; многие одуванчики облетели. Мальчишкой ты любил срывать их и обдувать. Дунешь — и белое облачко словно взрывается. Давно это было. Ерунда. Нынче иные взрывы.
И вторая позиция была обработана нашей артиллерией и авиацией, и вторая позиция была прорвана нашими танками с десантами автоматчиков. Танки сделали свое — проутюжили траншеи, расстреляли дзоты, раздавили несколько орудий с расчетами — и ушли вперед. Не все ушли: две «тридцатьчетверки», подбитые, уткнулись пушечными стволами в землю, тяжелый танк КВ, провалившись в блиндаж, как в западню, высовывал задранное днище.
В овражке — привал. Кто присел на обочине, кто свернул в поле. Враз засмолили цигарки. Сергей пошел к кустарнику. Сабиров сказал:
— Пахомцев, далеко не ходи. Можешь мину приласкать.
Пощалыгин осклабился:
— Не слушается наш Сергуня, потому — стесняется. Одно слово — Теленочек…
В овражке, тарахтя колесами, нагнали полевые кухни, повозка с хлебом и патронами; на передке одной из кухонь, рядом с ездовым, восседал повар Недосекин во всем своем великолепии: белоснежный колпак, фартук, нарукавники; на повозке — старший лейтенант Бабич: близоруко щурится, кого-то выискивает.
— Чудо-юдо, — сказал Пощалыгин. — И интенданты иногда бывают человеками. Вовремя подкатили! Доброго здоровьичка, Артемий Константинович!
Недосекин важно кивнул. Черт их знает, поваров, почему они всегда важные, гордые. Не подступишься.
— Разздоровался, Жора, — сказал Афанасий Кузьмич. — Я тебя вижу насквозь и даже глубже.
— Что ты видишь насквозь, Горбатая могила? Пустое брюхо, и все!
Получив свою порцию в котелок, Пощалыгин торопливо зачавкал.
Обедали наскоро, не дожевали — команда: «Становись!»
«Равняйсь!»
«Шагом марш!»
«Направляющие, шире шаг!»
«Подтянись! Шире шаг!»
Солнце — перед глазами. И поэтому заметно, как оно сползает к дальним лесам. Чем ниже, тем оно больше и краснее. Затем к красному добавляется темное — солнце делается багровым.
К третьей позиции вышли на закате. Освещенные солнцем, на бугре вырисовывались силуэты подбитых «тридцатьчетверок», немецкая артиллерия пристреляла этот рубеж заранее и, когда наши танки вымахивали на вершину бугра, поджигала их. Одного за другим. Шесть штук. Около танков — убитые десантники.
На третьей позиции не было сплошных траншей, вместо них — отдельные окопы и пулеметные площадки, на командной высоте, на перекрестке дорог, в роще — дзоты и блиндажи. Возле опорных пунктов топтались саперы — пожилые, усатые, исполненные достоинства.
— Обезвредили? — спросил Пощалыгин. — Разрешите почувствовать себя в безопасности?
Никто из саперов не ответил: водили миноискателями над землей, осторожно тыкали щупами.
— Ого! Важные, как повара, — сказал Пощалыгин. — За рупь двадцать не купишь.
Взвод Соколова остановился на опушке, с которой тропинка вела к блиндажу, сам блиндаж в березовой чаще.
— Айда спустимся, — сказал Пощалыгин Сергею.
— Я устал.
— Может, что интересное, а?
— Ну пойдем.
Рубинчик сказал:
— А если заминировано?
— Брось, Студень. Саперы зря толкутся?
— Блиндаж разминирован. Взглянем, — сказал лейтенант Соколов и пошел впереди.
На открытой площадке — брошенный пулемет, стреляные гильзы, ракеты. За пулеметной площадкой, у входа в блиндаж, кособочился рояль, бог весть как сюда попавший, — лак потрескался, крышка открыта. Соколов мимоходом провел пальцами по клавишам.
— Инструмент не расстроен, — сказал он и толкнул блиндажную дверь с надписью «Офицерская комната».
В блиндаже пахло затхлым и кислым. Когда глаза попривыкли к скудному освещению, Сергей пригляделся: на полу и на койках — невообразимая мешанина: обмундирование, газеты, парабеллумы, ремни, сапожный крем, игральные карты, винные бутылки, порнографические открытки. Похабный рисунок на большом листе бумаги, он приколот кнопками к стене.
Пока Курицын ошалело топтался перед изображенным, а Пощалыгин и разглядывал этот лист, и одновременно нюхал бутылки, Сергей поднял с пола иллюстрированный журнал, полистал: Гитлер во всех видах и позах — одетый, женские тела во всех видах и позах — нагие. Сергей отшвырнул журнал, поднял брошюру, прочел название, перевел вслух:
— «Доктор Вилли Крейцкопф. Как самому лечить венерические болезни».
— Актуально для фрицев, — сказал Соколов. — А ты, Пахомцев, знаешь немецкий?
— В школе учил, товарищ лейтенант, в институте.
— Ты мог бы переводчиком быть, — сказал Соколов.
— Мне не приходила эта мысль. — Сергей поворошил стопу разговорников на подоконнике, выбрал один, — Любопытно! Любопытно, товарищ лейтенант… Разговорник на четырех языках — на русском, украинском, польском и немецком. Издан в сорок первом году. Послушайте… «Откройте добровольно ваши шкафы и кладовые…», «Немедленно принесите сало, масло, ветчину, хлеб…», «Немедленно пригоните сюда весь скот: кур, уток, гусей, свиней, коров, лошадей».
— Грамотеи, — сказал Соколов. — Знатоки русского языка. Кур и уток называют скотом!
— Сами они скоты, — сказал Курицын и сорвал со стены рисунок, измельчил на кусочки.
Сергей взял другой разговорник:
— А этот — издания сорок третьего года, свеженький. Послушайте выдержки: «Спускались ли здесь самолеты, парашютисты?», «Где, когда, сколько их было?», «Были ли здесь партизаны, откуда они пришли и куда ушли?», «Имелись ли у них пулеметы, танки, орудия, автомобили?», «Помогите мне…»
— Волк поможет, — сказал Курицын. Молчавший до этого Быков сказал:
— По-иному запели фашисты.
А Сергей уже шелестел газетой, последняя страница которой сплошь расчерчена траурными
