рамками:
— «Погиб во имя фюрера в борьбе за новую Германию…» Это объявление о смерти офицера. В номере приблизительно восемьдесят объявлений, газета выходит ежедневно… Убедительная арифметика?
— Убедительная. — Соколов брезгливо поморщился. — А здесь паразитов полно. По стенам шастают.
Старик Шубников уточнил:
— Таракан. Клоп. И, представьте, дорогие товарищи, даже вша имеется.
— Опустились фрицы, — сказал Быков. Пощалыгин сказал:
— Им до сортира лень дойти: сбочь блиндажа наложили… заминировали — не проберешься… А Рубинчик настоящих мин боялся!
— Пошли, — сказал Соколов. — Не то наберемся гадости.
Наверху Соколов задержался у рояля, пробежал пальцами по клавиатуре.
— Беккеровский рояль — это вещь. — И, неловко нагнувшись, он заиграл.
Бой погромыхивал недалече, но уже стихал. Аккорды окончательно приглушили его. И было палевое небо, и семь берез-сестер, росших из одного корня, и брошенный пулемет на площадке, замусоренной гильзами, и воронка от полутонной бомбы, и оживший рояль, нелепо скособочившийся у блиндажа.
Соколов распрямился, с усмешкой оглядел руки:
— Не получается. Фокус не удался, факир был пьян. Отвыкли пальцы, потеряли гибкость. Да и неудобно стоя.
— Бетховен? Из «Лунной сонаты», товарищ лейтенант? — спросил Сергей.
— Из «Лунной»… До войны я учился музыке. В кружке художественной самодеятельности. В Доме культуры при ткацкой фабрике. В Иванове. А помощник мастера на той фабрике — Вадим Иванович Соколов, прошу любить и жаловать…
Связной от Чередовского — на сей раз он грыз не колбаску, а галеты — передал: строиться на большаке. Построились на большаке.
— Шагом марш! Зашагали.
— Стой! Остановились.
На перекрестке — дзоты, блиндажи. И здесь попарно бродили саперы: один с включенным миноискателем, другой с трехметровым щупом; когда в наушниках начинало шуметь — это сигнализировала о себе мина, — тот, что с миноискателем, втыкал в этом месте флажок и шел дальше; второй тыкал вокруг флажка щупом, присев на корточки, водил рукой по грунту, разгребал, потом отбрасывал коробку уже укрощенной мины и тоже шел дальше. Бродили санитары, отыскивая по воронкам и ямам неподобранных раненых, бродили музыканты, они же, в зависимости от обстановки, — трофейная или похоронная команда, сейчас они отыскивали убитых. Телефонисты — у кого катушка провода на груди, у кого на спине — тянули связь, и провод серой ниткой сползал с катушек, терялся в траве, в кустах. Обгоняя артиллерию на конной тяге, пролязгал гусеницами танк, на его башне красной краской: «Отомстим за героев — свердловчан Свиридова и Потапенко!» Скрипели колеса повозок, увозивших раненых, навстречу им повозки с боеприпасами и продовольствием — подтягивались тылы.
Совсем близко протарахтела повозка, остановилась, и женский голос сказал:
— Товарищ лейтенант, блиндажей не занимайте!
— Есть, не занимать, товарищ старшина медицинской службы! — браво ответил Соколов.
Ее голос. Она. Сергей медленно обернулся и встретил ее взгляд. Она кивнула, и он кивнул.
— Без дезинсекции не занимать ни в коем случае. Насекомых можно подцепить.
— Насекомых не подцепим, товарищ Наташа, — сказал Соколов. — Приказ начальника — закон для подчиненного!
И он козырнул. А она кивнула Соколову, затем Сергею, и не успел тот ответить, как повозка сдвинулась, заскрипела. Сергей смотрел вслед и не мог определить: обрадовала его встреча или раздосадовала. Скорее всего — удивила, пожалуй, напугала. Уж больно неожиданна. Ну да ладно, разбираться в своих душевных движениях недосуг. Не то время. Не то место.
— Становись!
Снова шагали — к лесу, в глубь леса, просекой. На опушке было приказано закрепляться. Рыть окопы.
Сергей копал малой лопаткой, отваливал грунт перед собою — будущий бруствер — и поглядывал на сержанта Журавлева: гигант шутя справился с окопом и теперь помогал солдатам своего отделения.
Лопата недаром называется малой. Что ею накопаешь? И земля — в переплетении корней. Поддается туго. А рыть надо: стрелковая ячейка для стрельбы стоя. Час отпущен. Шуруй, а то не уложишься. Отфыркивайся потом, ломай поясницу, натирай мозоли.
Но когда ячейка была отрыта и замаскирована дерном и ветвями, когда сумерки пустили по лесу туман и прохладу, когда к опушке подвезли горячий ужин — жизнь определенно приняла более светлую окраску. Это Сергей почувствовал не только по себе, но и по другим.
— Харч мы заробили честно, — говорит Пощалыгин, облизывая ложку. — Оборону прорвали, верст десять оттопали.
— Сделали немцу бенц, — говорит Рубинчик под общий смех.
Один Афанасий Кузьмич не разделяет этой легкости:
— Как бы нам не сделали бенц. День-то прошел, а что завтра?
На него набрасываются:
— Брось ты, Сидоркин! Болтаешь!
— Умоляю: не портите настроение.
— Чего раскаркался, Горбатая могила?
— Накличешь беду, вещун! Сидоркин, затюканный, бормочет:
— Да я что? Я ничего.
«Конечно, — рассуждает Сергей, — все складывается нехудо. Оборону прорвали, вышли к дивизионным тылам. И не столь уж ото страшно — воевать. Я побывал в атаке — и цел. В нашем отделении все целы и не поцарапало. В отделении Журавлева, говорят, убило Осипова. В других взводах убило и ранило несколько человек, я их не знал. Вероятно, поэтому их смерть кажется будто недействительной. Конечно, война есть война, и я видел трупы наших автоматчиков и танкистов с «тридцатьчетверок». Но я цел — и буду воевать!»
Курицын говорит:
— Глянь, ребята, семь липок от корня единого происходят. А возле блиндажа семь березок тоже от одного корня.
Ишь ты, заметил, запомнил. Курицын продолжает:
— В нашей деревне, Мефодиевке, проживают Головины, насупротив через улицу, считай, соседи. В семье семь штук дочек, как на подбор. Которые замужние, которые нет. С младшенькой мы гуляли, обжениться плановал…
— Справная девка? — осведомляется Пощалыгин.
— Справная.
— Не унывай, Курицын сын! Дотопаем до Берлина, повесим Гитлера и Геббельса на балконе — и до дому, Обженишься! На свадьбу не забудь меня пригласить!
— И меня, — говорит Рубинчик. — Тамадой буду, Сабиров запевает негромко, для себя:
Вдоль по улице метелица метет…
Пощалыгин тотчас откликается на это: — Любишь ты, сержант, русские песни! Замечаю: все время поешь русские.
— Люблю.
— Ну а метель-то настоящую в жизни небось и не нюхал?
— Пошто? От Москвы немца гнали в декабре сорок первого… А вообще-то, конечно, в Ферганской долине другие метели. Из лепестков. Когда цветет урюк, груши цветут, персики, яблони… В кишлаке все белое-белое… В кишлаке живет и Гюльчахра… Приезжай, Пощалыгин, и ко Мне на свадьбу!
— С нашим удовольствием, товарищ сержант!
