острый приступ непонятного беспокойства. Повсюду, куда хватало глаз, по-прежнему расстилались усыпанные валунами холмы, так что пейзаж, судя по всему, был здесь ни при чем. На некоторое время я позволил своим мыслям блуждать свободно и, когда они наконец на чем-то остановились, понял, что думаю о небольшой сборочной линии, используемой у меня на фирме. Все огрехи при сборке делились на две основные разновидности: одни носили совершенно случайный характер, другие систематический.
Систематический брак мог быть вызван различными причинами: некачественными комплектующими, неопытностью оператора, не понимающего, что он раз за разом совершает одну и ту же ошибку, или даже невнятно составленной инструкцией. Однако именно в силу своей систематичности эти огрехи чаще дают о себе знать и, как правило, обнаруживаются даже при переходе на автоматический режим, после отработки технологии сборки вручную.
Мое беспокойство все нарастало, и еще через тридцать секунд полета я принял окончательное решение и ввел в навигационную систему новые команды. Джампер начал терять высоту и, хотя крылья не слишком увеличивали остойчивость аппарата, все же раскрыл их полностью.
Вскоре я уже шел на бреющем полете, оставляя за собой гигантские клубы пыли, поднятые выхлопами дюз.
Я понимал, что со стороны это выглядит довольно глупо, но я никогда не любил идти на риск, которого можно было избежать. Конечно, я мог, наоборот, подняться еще выше и в случае чего использовать парашют, но при таком ветре это было небезопасно.
На все эти меры предосторожности мой желудок откликнулся решительным протестом. Даже на крейсерской высоте болтанка была совершенно невыносимой, а здесь, у самой поверхности, возникающая на лощинах и валунах турбулентность еще больше усугубляла положение. Вдобавок ко всему джампер то и дело подпрыгивал, ибо навигационная система с тупым упорством следовала всем неровностям рельефа, а от рева двигателей закладывало уши.
Я не отрываясь следил за приборами: на такой высоте любое промедление грозит гибелью.
Солнце уже садилось, а поскольку я уже значительно продвинулся на север, оно вдруг стремительно нырнуло за горизонт. В кабине сразу же похолодало.
В надвигающейся темноте я еще больше зависел от показаний приборов и мог полагаться только на автопилот. Поскольку пока особых проблем не возникло, я собрался уже было вернуться на нормальную высоту, но вовремя вспомнил, что у Тони Уорнера неприятности тоже возникли не сразу.
Хуже всего, что меня постоянно отвлекали мысли о Джанет. Вероятно, я слишком долго ни с кем не откровенничал, подумал я, и постарался выбросить ее из головы, и тут как раз это и произошло.
Момент был чрезвычайно неподходящий. Машина только что перепрыгнула через очередной и довольно высокий холм, когда внезапная тишина и неприятное ощущение потери веса ясно сказали мне, что я угодил в переделку. В такую же переделку, из которой удалось выбраться Тони, но только с той разницей, что под брюхом у меня было не более двадцати метров, а двигался я с весьма опасной для здоровья скоростью.
Я даже не позаботился включить маяк: после такого сильного удара он включится автоматически. Вместо этого я положил руку на переключатель ручного управления. В непредвиденной ситуации компьютер, вероятнее всего, справится лучше, но все же мне хотелось иметь хоть какой-то выбор. Теперь в кабине был слышен только резкий свист рассекаемого обтекателем воздуха, и я неожиданно понял, что этой катастрофы мне не пережить. Однако какой-то внутренний голос упрямо твердил: «Не умирай. Нельзя бросать дело незаконченным».
Земля приближалась, но я ее не видел. Да и на приборы я тоже не смотрел. Я даже не стал выпускать шасси — это было бесполезно. Меня тошнило — то ли от ощущения падения, то ли от осознания близкой смерти.
Внезапно джампер на мгновение словно замер. У меня вспыхнула безумная надежда, что еще не все потеряно, и в этот момент джампер ударился о землю.
Первое, что я почувствовал, — это холодный воздух у себя на лице и впившиеся в тело спасательные ремни. Голова раскалывалась так, словно меня только что вытащили из бетономешалки. Когда наконец я вновь обрел способность соображать, то обнаружил, что подвешен вверх тормашками к тому, что было когда-то потолком, и зубы мои отчаянно стучат.
Сквозь две большие пробоины свободно проникали струи ледяного воздуха. Чудом уцелевшая лампа аварийного освещения озаряла тусклым светом хаос, царящий в разбитой кабине. Собственно, благодаря ей я впервые разглядел осколок облицовки, торчащий у меня из предплечья правой руки, но откуда он взялся, определить было невозможно. Да меня это и не интересовало: стоило мне шевельнуться как руку пронзила такая боль, что ни о чем другом я уже думать не мог.
Тем не менее я понимал, что необходимо как можно скорее освободиться и заткнуть пробоины, иначе я замерзну до смерти. К счастью, я, похоже, довольно быстро очнулся, и этого пока не случилось, но холод уже успел пробрать меня до костей.
Вытаскивая осколок, я опять едва не потерял сознание, но, несмотря на боль, решил, что рана не слишком серьезная. Так, вероятно, чувствовал бы себя какой-нибудь древний циркач, распятый на вращающейся мишени, если бы в него случайно попал нож: с одной стороны, обидно, а с другой нож ведь мог угодить и в какое-нибудь другое место.
Под моей тяжестью ремни натянулись, и застежки поддавались с большим трудом. А может, я просто слишком ослаб. Наконец я расстегнул основной ремень, но при этом едва не рухнул на теперешний пол — искореженный колпак кабины с лужицей замерзшей крови на нем. Осторожно потыкав в него ногой, я удостоверился, что обломки крушения не собираются неожиданно скатиться по склону холма, и решил сперва заняться самым неотложным.
Подождав, пока прояснится в голове, я полез за сиденье, нашарил аптечку и, бережно вытащив из нее все необходимое, трясущимися пальцами сделал себе стандартную послеаварийную инъекцию. После этого я отрезал подходящий кусок пластыря и немного передохнул. В кабине тем временем стало еще холоднее, и больше всего на свете мне не хотелось снимать куртку, однако сдохнуть от потери крови тоже не входило в мои планы.
Не обращая внимания на боль, я как можно скорее снял перчатки и куртку и прилепил на рану большой квадратный кусок пластыря. Он приклеился криво, но я решил, что сойдет и так. Пальцы уже плохо слушались, тело потеряло чувствительность, и, стало быть, надо было торопиться. Когда я надевал куртку, у меня закружилась голова, и пришлось пару минут посидеть спокойно, заодно стараясь сообразить, что делать дальше.
Когда головокружение прошло, я пошарил между креслами и вытащил оттуда пару кусков брезента. Прежде всего я законопатил самую большую дыру, а потом, снова немного отдохнув, проделал ту же самую процедуру и со второй.
В кабине по-прежнему стоял зверский холод, но настроение у меня сразу улучшилось. Теперь можно было спокойно дожидаться спасательной команды.
Я снова полез за сиденье и, хотя знал, что должен там найти, чрезвычайно обрадовался тому, что кокон оказался на месте. Я стащил его вниз и расправил.
Не будь я так близок к замерзанию, я непременно улучил бы минутку и взглянул на приборную панель. Но сейчас я только лихорадочно расстегнул кокон, залез в него и снова застегнул за собой молнию. В коконе было единственное отверстие — короткая дыхательная трубка. Я отыскал ее и сунул себе в рот. Теперь темнота стала родной. Никогда бы не подумал, что способен уснуть в подобной ситуации.
Мне приснилось, что я проснулся на больничной койке. Моим лечащим врачом была Джанет, и во сне я позавидовал сам себе.
Однако проснулся я опять в кромешной темноте и моментально испытал такой резкий приступ клаустрофобии, что даже слегка расстегнул молнию. Правая рука болела, и пришлось пользоваться одной левой. Болели также бок и левое запястье.
В кабине стало значительно светлее, но я не придавал этому значения, пока не сообразил, что это скорее всего наружный свет, и, значит, я проспал не меньше двенадцати часов.
Я взглянул на свой наручный комп и сначала решил, что у меня не в порядке с глазами, но потом до
