трус…
Пошарив, я ощупью нашел запор и стал осторожно открывать узенькую, затянутую проволочной сеткой, дверцу. Приговаривая: «Хорошо, хорошо…» (как будто пес мог понимать меня!), я совал через прутья колбасу. Раздражающий запах ее, по моим расчетам, должен был умилостивить животное. Но я еще плохо знал доберманов.
Дверца открылась со скрипом.
— Ну, иди ко мне… Иди, не бойся… — повторял я как можно ласковее. Я знал: собаки реагируют на интонацию.
Но пес только плотнее прижимался к задней стенке, продолжая при каждом моем движении и звуках моего голоса издавать глухое, не предвещавшее ничего доброго, рычание.
— Его, брат, колбасой не купишь! — проговорил за моей спиной проводник. — Пробовали — не берет, бросается… Ох и лют! Злющий и недоверчивый… За всю дорогу куска ни у кого не взял!
Для служебной собаки это лучшая характеристика, но сейчас она не радовала меня.
Я попробовал отойти от клетки, оставив дверцу открытой. Нет, не выходит все равно. И в самом деле, видно, одичал. Придется действовать смелее. Не съест же он меня!
Подойдя к клетке вплотную, я решительно, но без излишней резкости (резкость, порывистость всегда вызывают ответную реакцию), просунул внутрь руку и потянулся к собаке, чтобы взять за ошейник, надетый на ней.
В тот же миг пес, сделав молниеносный выпад, впился зубами в кисть. Он не отскочил сразу же, как делают все доберманы, а, не отпуская меня, злобно морщил свою длинную, узкую морду.
Я едва не вскрикнул от боли. Быстрые горячие струйки потекли по пальцам. Однако усилием воли я сдержался и не вырвал руку.
Более того. Как будто ничего не случилось, продолжая все так же ласково разговаривать с собакой, я сунул туда и вторую руку, ткнув колбасой прямо в морду добермана. Затем, положив колбасу перед ним, смело погладил его, неторопливо проведя по морде, по лбу, задержался на затылке и легонько поскреб за ушами.
Чего скрывать, сам я в это время думал: «Ну, как примется обрабатывать… останусь без обеих рук! …».
Но этого не произошло.
Чего-чего, но такого обращения пес никак не ожидал. Он приготовился к бою и, прояви я хоть чуточку враждебности, вероятно, стал бы драться не на жизнь, а на смерть. Еще хуже получилось бы, если бы я проявил малодушие, испугался его клыков. Все вышло по-другому, и он опешил.
Это был решающий, переломный момент, и я его выиграл!
Медленно, неохотно разжались челюсти, выпуская мою ладонь из тисков. Пес попятился и сжался, точно ожидая удара или приготовясь к прыжку. Угрожающее рычание продолжало глухо клокотать у него в горле, как бы предупреждая меня, что нового прикосновения он не потерпит ни под каким видом.
Я оставил это предупреждение без внимания и пораненной рукой вторично погладил собаку по загривку. Пес сделал быстрое хватательное движение, я почувствовал нажим его зубов, и все же нового укуса не последовало. Словно передумав, он отвернул оскаленную морду в другую сторону, весь напряженный, нервно двигая ноздрями. Казалось, он был в затруднении: «Да что мне с ним делать… вот навязался!»
Он понюхал лежавшую на полу колбасу, но есть так и не стал. Я тем временем нащупал на его шее металлическую цепочку-ошейник и, крепко ухватившись за нее, потянул к себе.
Пес медленно вышел из клетки, все еще недоверчиво косясь на меня, но больше не повторяя попыток укусить. Прицепив поводок, я вывел четвероногого затворника из его заточения.
— Да он искусал вас! — ахнул проводник, увидав мою окровавленную руку.
Я замотал кисть платком. Ладонь была прокушена насквозь, и руку от боли ломило до плеча, но я был горд одержанной победой.
Только теперь я смог полюбоваться на свое живое приобретение, на существо, которому суждено было надолго занять место в моем сердце, став поистине полноправным членом нашей семьи и хозяином в моем доме.
Это был крупный коричневый доберман-пинчер, породный, на высоких, стройных ногах. На упруго изогнутой шее была посажена аккуратная остромордая голова с небольшими, всегда стоящими настороже, острыми ушами. Широкая, развитая грудь и подтянутый живот говорили о ловкости и силе. Хотя пес и отощал в дороге, объявив добровольную голодовку, мускулы округло играли под кожей. Чрезвычайно короткая, плотно лежащая шерсть лоснилась на солнце несмотря на то, что собаку не выгуливали и не вычесывали пять суток.
Казалось, тело добермана было отлито по форме, как отливают из бронзы изящные скульптурные украшения и статуэтки, — настолько оно было пропорциональным. Коричневый цвет покрывал его ровно, без единого пятнышка. Все было коричневое: уши, влажный кончик носа, даже когти и кожистые подушечки на концах лап.
Пес был красавец! Его можно было сравнить со скаковой лошадью в миниатюре: та же элегантность, та же горделивая поступь… Можно представить мой восторг, когда я рассмотрел его. Не жаль за такое приобретение поплатиться и прокушенной рукой!
Мне нравился даже металлический ошейник, плотно охватывавший шею собаки, без которого, вероятно, стало бы чего-то не хватать. Он очень гармонировал с общим видом животного. На никелированной пластинке, прикрепленной к нему, было выгравировано: Бенно.
Я храню этот ошейник до сих пор…
Бенно дома
— А что дальше? — нетерпеливо спросил я, как только Александр Павлович ненадолго замолчал.
— А дальше началось то, что испытывает всякий собаковод, когда он приводит в дом четвероногого друга. Началась та беспокойная и радостная пора, когда вы учите собаку и учитесь сами, с каждым днем открывая в своем питомце все новые достоинства.
Бенно быстро завоевал симпатию всех моих близких. Сперва он понравился красотой. Но очень скоро его полюбили за ум.
Чем больше осваивался доберман-пинчер на новом месте, тем больше проявлял сообразительности.
Уже спустя немного дней он стал знать всех домашних по именам. Бывало, мать в мое отсутствие спросит: «А где Шура?» — пес сейчас же начнет бегать по квартире, жалобно повизгивая, потом примется скрести лапой дверь, как бы желая сказать этим: «Ушел он. Ушел вот через эту дверь…».
Когда я приходил домой, Бенно, вскакивая на стул или просто подпрыгнув, стаскивал с моей головы фуражку и относил ее в прихожую. Свою радость он выражал также тем, что, поставив мне на плечи передние лапы и вытянувшись во весь рост, старался лизнуть меня в лицо — в нос, в губы, во что придется…
Точно так же он помогал мне одеваться: я надеваю шинель, а он уже подает в зубах фуражку. Мне не надо было ни за чем нагибаться — пес сделает это быстрее меня.
Его привязанность ко мне была поистине чем-то всепоглощающим, безграничным. Без меня он, казалось, не жил, а лишь томился в ожидании: скоро ли, скоро ли вернется его любимый хозяин, его бог, его повелитель… Началось с покуса — кончилось дружбой на всю жизнь. И какой дружбой!
Любую мою вещь он отличал мгновенно. Помню такой случай.
Из Ленинграда, где она гостила у родственников, вернулась моя сестра. С Бенно тогда она еще не была знакома. Вошла во двор, а Бенно как раз был там. Бросился к ней — сейчас разорвет! В страхе она поставила чемодан на землю, стоит ни жива ни мертва. И вдруг пес радостно задергал обрубком хвоста и принялся обнюхивать чемодан. Все объяснялось очень просто: сестра ездила с моим чемоданом, и Бенно
