мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек. Он был высок и тонок, а еще он был очень «белым», кажется, до того дня я не встречала столь «белых» людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку, и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим, чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась, прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну; сказала, что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и, баюкая, положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном кружке. Очень медленно, очень нежно я вынудила его раскрыться и осмелеть; мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу; его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз, и третий, и четвертый, я помогала ему восстанавливаться, частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда, и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую, чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и встал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.
– Почему вы так грустны? Неужели то, что произошло, так ужасно, чтоб ввергать вас в такое уныние? – спросила я.
Он глянул на меня то ли со злостью, то ли с упреком.
– Нет, мадемуазель Пати, это было прекрасно, просто волшебно. Но… Я обручен с очень хорошей девушкой, я даже думал, что люблю ее…
Ах, вот оно что… Я развернулась к нему, глядя в лицо.
– Так это же замечательно! Я тоже обручена, – «тренькнула» я. – Путешествие закончится – и ВСЕ закончится! Как хороший сон. Нам придется проснуться и вернуться к действительности, а пока мы спим. И в нашей власти видеть хорошие сны.
– Я не хочу, чтобы это кончалось. Я не хочу расставаться с вами.
– Это не в нашей власти. Вы же не хотите растоптать чувства той девушки, да и я не могу отказаться от своих обязательств, – как же неприятно «тренькать». – Примите все, как есть, и не просите большего.
Он подумал и принял эту мысль, в его сердце опять загорелся белый огонек, а ниже красный. Я победно улыбнулась.
Оставшиеся дни путешествия пролетели вереницей, абсолютно похожие друг на друга. Безумные ночи в красном огне и блеклые, сонные дни. Увы, я слишком поздно поняла, что беру от него слишком много, в Париже тоже бывало, что всю неделю подряд я проводила ночи с одним и тем же, истощая его, но потом все равно находился кто-то другой, и я не успевала причинить непоправимый вред. А тут за пару дней до Нью-Йорка у меня как будто глаза открылись, мой источник, мой спаситель был бледен до голубизны и неимоверно худ. Я, как смогла, попыталась вернуть ему жизнь, вливала силу, но она таяла в нем, не принося пользы. Когда я расплакалась от бессилия, он как будто прочитал мои мысли.
– Не плачь, Пати, ты должна видеть хороший сон, – нежно сказал он. – А вот я не хочу просыпаться.
Последнюю ночь мы просто лежали в объятиях друг друга, а я пыталась отогнать мысли о том, что совершила тяжкий грех. Никто – ни белые, ни черные, ни даже вампы не смеют платить злом за бескорыстное добро, а я убила человека, спасшего меня, помогшего мне пережить эту ужасную поездку. Это я должна была бы сходить с трапа бледной тенью, полутрупом, а не он. Единственное, что меня хоть немного извиняло, это то, что совершила я этот грех по недомыслию, просто от глупости своей не зная, что творю.
Учитывая, что разум мой тогда был еще детским, я быстро утешилась и постаралась забыть о том, что было. Много позже, когда я повзрослела, память подсунула мне этот случай, заставляя в полной мере осознать, что я совершила. Я убила людей без счету, одних мужей я извела то ли шесть, то ли восемь, но все те смерти были «согласно равновесию». Старые, развратные богачи хотели иметь молоденькую горячую женушку – да пожалуйста, но за все надо платить, и их платой были годы, которые они могли бы прожить, но не прожили, ну и деньги, которые я получала после их смерти.
Но смерть того высокого и худого юноши – это мои боль и позор, наверное, навсегда.
По приезду я как-то сразу нашла человека, взявшего на себя заботу обо мне, так что первые пару лет прошли легко. Я выучила язык и освоилась. Нью-Йорк не обманул моих ожиданий, здесь не было сильных filii numinis, но было полно вампов, причем не только шушеры, а и сильных. Но поскольку я ночью сидела дома, а они днем валялись бездыханными трупами, то мы друг другу не мешали. Однажды сильный вамп наведался ко мне, и мы поговорили через закрытое окно. Я попугала его своей «белизной», он заверил, что местная община не сошла с ума, чтобы пакостить белой filius numinis, а чтобы не было досадных недоразумений, он мне посоветовал ставить метки на слуг, хотя бы временные, дабы моих людей не сожрали ненароком. На том и разошлись, и с вампами я не сталкивалась несколько десятилетий, вплоть до того момента, когда стала изредка посещать собрания Совета, а было это уже после окончания Второй мировой.
Да, первые пару лет прошли безоблачно, но потом человек, заботившийся обо мне, о материальной стороне моей жизни, Джарис, вдруг заболел какой-то инфекцией и умер. Я пыталась ему помочь, делясь силой, но это его не спасло. Так появилась первая задача – научиться лечить людей. Ведь мало того, что хороших людей, готовых заботиться не только о себе, не так уж много, к ним привыкаешь, начинаешь относиться к ним как родственникам, а они… умирают. Ладно бы от старости, но вот так как умер Джарис – такого допускать нельзя.
Над моей нью-йоркской жизнью всегда витала тень – опасение, вернее легкий страх, что может появиться КТО-ТО и заявить «Я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне». Именно это опасение не давало мне жить легкой, бездумной жизнью, какой я жила в Париже. Это опасение заставляло меня штудировать мои фотокопии, единственный груз, который я вывезла с собой из Старого Света. Это опасение заставляло меня накапливать деньги, меняя мужей. Замена мужей заставила научиться изменять внешность не только гламором, а по настоящему, на телесном уровне. И так далее одно за другим – страх, что кто-то потребует подчинения, заставил меня расти и взрослеть, заставил идти на рискованные эксперименты и совершать ошибки, такие, как с Руфусом. Но в конце концов за сто с лишним лет я стала одной из самых сильных filius numinis в Нью-Йорке, и по старой въевшейся привычке продолжаю скрывать свою силу, как в детстве скрывала vis-зрение.
Такая скрытность не раз выручала и даже спасала меня, хотя однажды все же случилось то, чего я так опасалась. Сразу после отмены сухого закона в Нью- Йорк приехал Седрик Мэдоу,[10] молодой, амбициозный и довольно сильный divinitas. Он быстро обрел вес в Совете и превратил аморфный номинальный орган в действующее орудие управления. Перед Второй мировой он уже был фактическим главой Совета, более старые и сильные filii numinis уступили ему этот пост и не жалели об этом – Седрик не зарывался и отстаивал не только свои интересы, а интересы filii numinis в целом. Я участвовала в заседаниях Совета крайне редко, только если вопрос напрямую или косвенно затрагивал меня, до остального мне дела не было, впрочем, так к Совету относилось большинство. И вот не знаю, какая муха укусила Седрика, но он начал, что называется, подбивать клинья. Был бы на его месте кто другой, я бы в крайне грубой форме объяснила нежелательность ухаживаний, но портить отношения с главой Совета не хотелось. Я никогда, за исключением одного раза, не занималась, как сейчас говорят, сексом с не-людьми. Хоть filii numinis, хоть сотворенные – это табу. Это слишком опасно. И тогда, в Париже, именно намек на секс меня напугал больше всего и заставил налиться чернотой. Когда ты впускаешь кого-то в себя или сам входишь через поцелуй или иначе, ты напрямую
