сломается машина, положение выправится. В одном я был уверен твердо — никаких писем больше передавать не буду.
Наша первая встреча прошла гладко. Мариан появилась за ужином, привезла с собой двух гостей; стол снова раздвинули, разговор шел общий; она как ни в чем не бывало улыбалась мне и поддразнивала с другой стороны стола. Потом мы с Маркусом ушли спать.
На следующее утро, в четверг, к завтраку вышла миссис Модсли. Она тепло поздоровалась со мной — нет, не тепло, теплота не была ей свойственна, а как бы подольщаясь и в полной мере воздавая должное гостю, который, к огромному сожалению, был оставлен без внимания. Я изучающе глядел на нее, стараясь рассмотреть симптомы истерии, но таковых не обнаружил. Она была чуть бледнее обычного, но бледность заливала ее лицо и раньше. Как всегда, взгляд ее не блуждал, а пригвождал, ни одного движения она не делала просто так. Воздух над столом сразу сгустился: я снова дрожал, как бы не сделать неловкий жест, не разлить что-нибудь, не привлечь к себе лишнего внимания. За три дня я уже привык, что день начинается расслабленно-лениво, а тут после завтрака ее голос, сразу заставивший другие голоса умолкнуть, зловеще провозгласил:
— Итак, сегодня...
Когда мы с Маркусом выходили из комнаты, он озорно шепнул мне на ухо: «Страхулители вернулись», и я захихикал, но не из-за самой шутки, а из-за коварства Маркуса. Уже собрался что-то ответить, как вдруг за нашими спинами раздалось:
— Маркус, я хочу ненадолго похитить у тебя Лео.
И не успел я опомниться, как шел следом за Мариан.
Куда именно она меня повела — не помню, но разговаривали мы в помещении, и на дверь я не косился: знал, что никто не войдет.
Она спросила, как я обходился без нее, и я ответил вроде бы ни к чему не обязывающей и безобидной фразой:
— Очень хорошо, спасибо.
Но Мариан это не понравилось, потому что она сказала:
— Таких бессердечных слов я от тебя еще не слышала.
У меня и в мыслях не было ничего плохого, и ни один мужчина не принял бы мои слова за бессердечные, но на меня тут же накатило раскаяние, сразу захотелось ее умилостивить. На ней было новое платье: я знал все ее туалеты и заметил обнову.
— Хорошо провели время в городе? — спросил я.
— Нет. Меня приглашали поужинать в ресторане, но настроение у меня было не салонное, а похоронное. Я прямо извелась, так скучала по Брэндему. А ты скучал по мне?
Я задумался, как ответить, чтобы не попасться во второй раз, но она прервала мои мысли:
— Если нет, говорить «да» необязательно.
На лице ее появилась улыбка, и я выдавил из себя лживое:
— Конечно, скучал.
И тут же едва не поверил сам себе, мелькнуло: жаль, что это неправда. Она со вздохом произнесла:
— Наверное, ты меня считаешь старой каргой и занудой — все время тебя поучаю, браню, да? Но я совсем не такая, честное слово — я добрая и веселая девушка.
Как это прикажете понимать? Она просила у меня прощения подобно Теду? Лишь однажды я слышал, как она извинялась — ну, если не считать мелочей, когда наступаешь кому-то на ногу. Больше она ни словом не обмолвилась о нашей ссоре, видимо, считала, что обсуждать тут нечего.
— Ты проводил все время с Маркусом? — спросила она. — Вот уж, наверное, пошкодили?
— Вовсе нет, — тоном праведника ответил я. — Мы разговаривали по-французски.
— По-французски? — удивилась она. — Я и не знала, что ко всем твоим достоинствам ты еще и по- французски говоришь! Сколько ты всего умеешь — петь, играть в крикет, говорить по-французски!
Ее прекрасные глаза внимательно глянули на меня, стараясь выявить слабинку, и засекли ее. Но я был настороже и только сказал:
— У Маркуса с французским куда лучше, чем у меня. Он неправильные глаголы знает.
— Вот именно, что неправильные, — подхватила Мариан. — В общем, время ты провел неплохо?
— Неплохо, — вежливо согласился я. — Жаль, что вы не очень довольны поездкой.
— Ничего тебе не жаль, — неожиданно возразила она. — Ни капельки. Да хоть я здесь упади замертво, у тебя на глазах, ты и бровью не поведешь. У тебя не сердце, а камень. Впрочем, как и у всех мальчишек.
По ее тону казалось, что она говорит мне комплимент, да я и сам считал, что пусть лучше сердце будет как камень, чем как воск, но что-то в ее словах мне не понравилось. Впрочем, поди разберись, серьезно это она или в шутку.
— А у мужчин тоже каменные сердца? — спросил я, чтобы сменить тему. — У Хью наверняка нет.
— С чего ты взял? — поразилась она. — Откуда? Да вы все одинаковые, гранитные глыбы, скалы — или кровати в Брэндеме, вот уж, кажется, жестче не придумаешь.
Я засмеялся.
— А у меня кровать не жесткая.
— Ну, значит, тебе повезло. Моя так жестче земли.
— А я никогда не спал на земле, — это сравнение меня заинтересовало. — Зато знаю одного мальчишку, который спал. Он все бока себе отлежал. У вас тоже так было?
— С чего ты взял, что я спала на земле? — ответила она вопросом на вопрос.
— Но вы сами сказали, что ваша кровать жестче...
— Сказала, — согласилась она. — Намного жестче.
Может, она имеет в виду не настоящую кровать?
— Но вообще-то в Брэндеме замечательно, — наобум ляпнул я.
— А кто возражает?
— Но вы сказали, что кровати...
— Жесткие? Они и есть жесткие.
Она смолкла, и впервые я почувствовал: а ведь она несчастна. Это открытие было громом среди ясного неба. Я знал, что со взрослыми такое бывает — когда, например, умирает родственник или когда они становятся банкротами. В такие дни они, конечно, несчастны, тут никуда не денешься, это закон, как траур после смерти, как черная кайма на почтовой бумаге (мама до сих пор пользуется ею после кончины отца). Короче, взрослые бывали несчастны в определенных обстоятельствах. Но мне и в голову не приходило, что им бывает плохо, как бывает мне, когда что-то — этому и названия не подберешь — не ладится в моей личной жизни. И уж совсем никак не вязалось несчастье с Мариан. Да счастье просто было у нее на побегушках, только свистни — оно уж тут как тут! И вот поди ж ты! Кажется, я догадался, почему она несчастна, но решил удостовериться.
— А солдатам приходится спать на земле? — спросил я.
Она удивленно взглянула на меня, мысли ее бродили где-то далеко.
— Наверное, приходится. Не наверное, а точно.
— И Хью приходилось?
— Хью? — вяло переспросила она. — Еще бы, конечно, приходилось.
Мне не очень понравилось, как бездушно она отозвалась о лорде Тримингеме, и я спросил:
— И Теду придется?
— Теду?
Я напрочь позабыл о бдительности — она изумилась, а я этого даже не заметил — и продолжал:
— Да, когда он пойдет на войну.
Она ошарашенно уставилась на меня, рот ее приоткрылся.
— Тед пойдет на войну? Как это понимать? — спросила она.
У меня и в мыслях не было, что она может об этом не знать. Вдруг промелькнуло: лорд Тримингем встречался с Тедом в понедельник, когда Мариан уехала. Но пути назад уже не было.
