— Значит, вы нашли себе занятие?
— Зимой — да. А летом все начинает разваливаться.
— И тогда вы спускаетесь?
— Нужно что-то есть. Этим они вас и держат. Знаете, в коммунистических странах, кажется, везде висят таблички с надписью: «Кто не работает, тот не ест». Это, вероятно, американское влияние.
— Значит, вы все-таки ищете работу, нет?
— Несколько дней я могу продержаться с ножом у горла, но это отвратительно, заставлять человека…
Он вспомнил об Ангеле: верно, грызет ногти, наблюдая за ними сверху. Он побаивался этого типа: вечно в черном, как если бы он носил траур по своей мамочке, которую только что прирезал.
— Смейтесь, смейтесь. Работать ради куска хлеба — это такая мерзость. Хуже не придумаешь. Вот так они в конце концов и построили свой мир, эти сволочи. Она изумленно смотрела на него. Он и не думал шутить, У него даже немного дрожал голос.
— Посмотрите вокруг. Я уже посмотрел. Все это дала работа. Я хочу сказать, люди, которые работают, чтобы есть и так далее, им ведь наплевать. Они сыты, им больше ничего не надо. Они будут выполнять что угодно, лишь бы и дальше можно было есть вдоволь, а результат — у вас перед глазами. Вот что она делает, работа.
— Ну надо же, настоящий бунтарь.
— Вовсе нет. Чего в самом деле не хочу, так это менять мир. Вы не можете сделать другой мир из этого же мира. Вот я и нашел себе занятие, как вы говорите.
— Лыжи? Однако…
— Отчуждение. Это единственное их изобретение, которое еще выдерживает критику. Кажется, это даже прописано в Декларации Прав Независимости, отчуждение, но до сих пор им пользовались только негры. Я, например, даже не знал, что такое существует. Я имею в виду это слово. У меня со словарным запасом вообще… Словарь — это враг народа номер один: слишком много всевозможных комбинаций, как в шахматах. Они называют это идеАлогией.
— Иде Ологией.
— Спасибо. Один приятель, оттуда, сверху, Буг Моран его зовут, так вот, это он мне объяснил, что то, что я делаю, называется отчуждением. Золотая медаль Зимних олимпийских игр по отчуждению — моя, так думает Буг. Хорошо бы как-нибудь вам с ним познакомиться. Он голубой насквозь, что твой ночной горшок, но со всех других точек зрения он — парень что надо. А так как он извращенец, хочешь не хочешь, надо быть сообразительным — вопрос идеологии. Он здорово во всем этом сечет, говорит, что здесь даже больше всяких позиций, чем в этой книжке, как ее там… Не Библия, другая. — «Камасутра».
— Да, что-то в этом роде. Они внимательно смотрели на Лорда Байрона, оба, но никогда еще селезню не перепадало так мало внимания.
— Вы обращались в Консульство?
— Нет. Мне что-то неловко.
— Почему? Это ведь их работа, помогать американским гражданам, попавшим в затруднительное положение.
— Я не считаю себя гражданином. У меня еще осталось немного самолюбия. Помните, я вам уже говорил, что никогда не забуду этого лозунга, который Кеннеди распихал везде, где только можно: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для своей страны…» Я до сих пор еще боюсь обернуться.
— Да не съедят же они вас.
— Съедят. У них там, в Консульстве, кое-что на меня есть.
— Что именно?
— Бумаги. Армия и все такое. Они хотят отобрать мой паспорт. Они всегда стараются что-нибудь забрать у вас или забрать вас самого. Как-то спускаюсь я по склону Кирхен, ничего плохого не ожидаю, и вдруг — на тебе, какой-то тип с секундомером в руках останавливает меня: «Я вас знаю?» Я ему клянусь, что нет, что это не я. «Что ж, следует познакомиться. Вы проехали этот спуск быстрее, чем сам Кид». — «Я не специально, — убеждаю его я, — передайте мои извинения господину Киду». Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Мечтательно так. Ну, вы понимаете. «Вы американец?» — «В общем, да». — «Зайдите ко мне. Ваше место в нашей олимпийской сборной. Вот моя визитка». Это был Майк Джонс, ну, вы знаете, тренер. Я ему сказал: «Послушайте, я против сборных. Я не представляю себя в команде. Нечего мне там делать. При одной мысли об этом мне уже делается дурно». Говорю вам, они всегда стараются прибрать вас к рукам. Они не соблюдают даже швейцарский нейтралитет, пытаясь вас завербовать. Есть такая страна, называется Внешняя Монголия. «Внешняя», вот что мне больше всего нравится. Кажется, это что-то интересное. Нет, ему правда нравилось, как она смеется.
— Ну, и что же вы собираетесь делать?
— Наверное, пойду, сдамся. Год назад меня уже задерживала полиция в Гстаде, и семья полицейского две недели держала меня у себя: кормили, ухаживали. Им ведь в Европе не часто выпадает кормить американца. Это им льстит. А потом, у меня и внешность подходящая. Этакий несчастный ковбой. Вы не поверите, как-то в Дорфе ребятишки прибежали просить у меня автограф. Я спросил, знают ли они, кто я такой. Они сказали, что нет, но что они меня уже видели в кино. Они, в Европе, обожают американцев. А вы, что вы делаете в Женеве?
— Учусь.
— Учитесь на кого?
— Просто учусь. Она не хотела его пугать. И вообще, пошел он к черту. Что, мне здесь целый день торчать с этой дурацкой уткой на руках?
— Курс литературы. Немного социологии.
— Социологии?
— Успокойтесь. Я не сочиняла эти объявления для Кеннеди. Ну вот. Теперь он смотрел на нее с подозрительностью:
— И психология тоже?
— Нет. Он облегченно вздохнул:
— Уф! А то я уже испугался.
— А что вы имеете против психологии?
— Ничего. Я никогда никого не выдавал. Это не по мне. Но когда я вижу, что навстречу идет психология, я перехожу на другую сторону, вот и все. Она отпустила селезня на воду:
— Мне пора. Удачи. Безнадежно. Предложить ему кофе, сандвич? О, черт, и что дальше? Ему негде было жить. Ну что он стоит столбом, сделал бы хоть малейшее усилие, шаг навстречу, я не знаю…
— Вы ведь собираетесь возвращаться, так? Почему бы вам не остановиться у нас на несколько дней, пока все не уладится. Отец будет рад. Он медлил. Он прямо видел, как эта сволочь Ангел умоляюще складывает ладони, готовый броситься на колени, просить Аллаха, чтобы Ленни сказал «да».
— А что за отец? Они обычно выводят меня из себя.
— Этот не из тех. Он совершенно не понимал, отчего он так нервничает. Он ведь даже не обязан был с ней спать. Все могло бы и так прекрасно устроиться. И потом, она быстро оправится. Через пару дней и думать забудет. Сегодня люди за три дня вокруг света объезжают: Индия, Африка, так что…
— Хорошо. Можете не беспокоиться. Я не из тех, кого потом не выгонишь, нигде надолго не задерживаюсь. Стоит только где-нибудь задержаться хоть на день, и уже хлопот не оберешься.
— Что? Каких хлопот?
— Ну, не знаю. Оказываешься загнанным в угол. Знал я одного парня, который зашел как-то в канцтовары, за карандашом, и попался; так там теперь и сидит. Отец семейства. Мы встретились с ним недели две назад, и он плакал. Все эти семейные трагедии, они разбивают сердце. Чему вы смеетесь?
— Вы ничем не рискуете, можете не волноваться. В любом случае, возможно, нас самих в скором времени выставят за дверь. Нам надо до среды внести плату за жилье, а у нас — ни гроша.
— Что, правда, что ли? Как же так? Я думал, вы — важные птицы.
— Как-нибудь потом объясню. Что она хотела сказать этим «как-нибудь потом»? Она строит планы на будущее или что?
