— И вам тоже, Ленни. Не хотите воды со льдом? Черт возьми, она свалит когда-нибудь или нет? Он уже устал улыбаться.
— Нет, спасибо, не надо. Пойду ложиться.
— Да, Ленни. Если вам что-нибудь понадобится…
— Да, да, спасибо. Ну, спокойной ночи. Она не уходила. Хорошо, поможем ей еще раз. Он рассмеялся. Она тотчас напряглась.
— Что смешного? Вы надо мной смеетесь?
— Да нет же, я о вас вовсе не думал.
— Спасибо.
— Я подумал, что никогда ничему не научусь. Я не создан для этого. Напрасны любые уроки, не в коня корм.
— Что вы хотите этим сказать, Ленни?
— Вы знаете, что значит джентльмен?
— Конечно.
— У меня есть друг, Буг Моран, — вам стоило бы с ним познакомиться как-нибудь — так вот, он говорит, что джентльмен — это такой человек, который не сворачивает с дороги, чтобы всадить нож в спину парню, которого он даже не знает. Буг говорит, что он, естественно, ошибается. Что всегда следует беспокоиться о других. Ну, спокойной ночи. Он отступил в комнату и закрыл дверь. Он подошел к окну и стал раздеваться, глядя на небо. Пустое. Ничего и еще немножко. Сколько их там, наверху! Брр. Зря монетки тратите. Им плевать на тебя, малыш Ленни, они все там джентльмены. Они не интересуются вами. Вот бы сейчас в снега. На Шайдег. Поближе к ничему. А чтобы подобраться еще ближе, пришлось бы загнуться. Нужно было бы лишь замерзнуть, как Куки Уоллес. Но Куки не любил лыжи по-настоящему, он, бедный, и понятия не имел, что может подарить жизнь. Он не должен был допускать ее до чемодана. Она, конечно, заметила, что в нем пусто. И что дальше?
Над кроватью висели часы с кукушкой. Он взял свой башмак и стал ждать. Его достали эти ходики. Вечно он на них попадал. Но ждать оставалось еще минут двадцать. Он отложил охоту до завтра и скользнул под одеяло. Он с наслаждением потянулся. Home, sweet home. [36] И выключил свет.
Глава VII
Шел дождь. Выбивал мелодию на крышах. Нет на свете мелодии приятнее, если вы слушаете ее вдвоем, в ночи, и чувствуете себя вполне уверенно в его руках; чем сильнее дует ветер и хлещет дождь снаружи, тем надежнее и крепче кажутся его объятья. По крайней мере, мне так представляется. Всю жизнь я в одиночестве слушала, как дождь стучит по крыше. Дождю это не нравится, он нервно выстукивает свое неудовольствие. А этот небось дрыхнет себе в обнимку со своими лыжами. Он, наверное, думает, что я фригидная. Вольф пишет, что семьдесят пять процентов женщин отчасти фригидны: интересно, что он подразумевает под этим «отчасти», непонятно. Все эти истории с диафрагмой надоели мне, дальше некуда. У меня уже три года стоит одна, на полочке в ванной, и что? И ничего. Как, интересно, поставить диафрагму, если вы еще, в общем, невинны: ненавижу это слово, отдает какой-то испанской инквизицией. Все, чего я хочу, это лежать в его объятьях, в темноте, и слушать дождь. Мы растрачиваем зря этот прекрасный дождь, оба. Она включила радио. Еще одно селение разнесли во Вьетнаме, радиоактивность в штатах Юта и Невада выросла вдвое, в Конго творилось полнейшее безобразие. Но это не помогало. Впервые ужасы мира, настоящего мира других людей, ничем не могли ей помочь. Страшно чувствовать, как у тебя внизу живота все изменилось и стало таким чувствительным, что ты даже не можешь свести колени. Жжет. Прямо — кошка на раскаленной крыше. Вот до чего ты докатилась, Джесс Донахью, к двадцати одному году. Наступила краткая пауза, и когда она уже протянула руку, чтобы выключить радио, диктор загробным голосом объявил о кончине папы Иоанна XXIII.
Эта новость была для нее столь неожиданной, что на какое-то мгновение она застыла, ничего не понимая, никак не реагируя, будто сила удара убила в ней всякую чувствительность. Потом она выплыла на поверхность действительности, и необъятность этой личной утраты, которую каждый живой человек должен воспринимать именно как личную, одним махом смела все ее внутренние переживания, всю нелепость ее жалкого «я». Она выпрыгнула из постели. Она должна была сообщить ему, он должен был это знать: мир только что лишился своего единственного света. Она взлетела вверх по лестнице, без стука распахнула дверь, влетела к нему в комнату, зажгла свет и остановилась с умоляющим взглядом, вся в слезах. Он от неожиданности подскочил, протер глаза, сел на кровати — голый торс, рот открыт, взгляд удивленно устремлен на нее.
— Ленни… Папа… — «Папа, — медленно начал соображать он. — Так, я схожу с ума.» Папа, Иоанн Двадцать Третий… Она рыдала. Если он чего и боялся на свете, так это сумасшедших. Сумасшедшие набиты психологией. Из углей прет. Он постарался взять себя в руки. Так, у нас гости. Папа. Надо надеть портки.
— Папа Иоанн умер. Титаническим усилием воли он все-таки сжал губы, не дав им расползтись в этой чертовой улыбке. Папа Римский умер, а? В жизни не слышал еще такого изысканного предлога! Это, можно сказать, торжественнейший момент, потому что я точно уже никогда не услышу такого оправдания, никогда! Потрясающе: скажу Бугу — не поверит. Она присела на край кровати и так умоляюще смотрела на него, она была такая растерянная, ее плечи вздрагивали в таких надрывных всхлипываниях, и рука, когда он взял ее в свои ладони, была такая ледяная, что ему вовсе расхотелось смеяться; напротив, это было что-то совершенно противоположное, хотя он и не мог толком сказать, что это было, там, напротив, на другом краю. «Жаль все-таки, что это я, — подумал он. — Правда, не повезло девчонке.» Что сказать, Папа Римский ему скорее нравился. Ему нравились многие люди, с которыми он никогда не встречался. Это — лучшие.
— Он был такой участливый, такой добрый человек… Ленни обнял ее, погладил по щеке. Она не отстранилась. Он спустился ниже талии. Она, казалось, даже не заметила.
— Думаю, что это был самый великий папа нашего времени.
— Это точно.
— Единственный, о котором в самом деле можно сказать «святой». «А что, если нам сменить пластинку? — подумал он. — А то мне уже как-то не по себе. Надо ведь и честь знать.»
— Вы — католик, Ленни? «О, Господи, — подумал он, убирая руку. — Она, пожалуй, до этого еще и документы у меня потребует, Католик ли я? Верно, я должен быть кем-то в этом роде. Только откуда мне знать, куда меня носили, когда мне был всего месяц? Я не знаю, кто я. Я есть — и все, и то это уже слишком сложно. Я есть. Нечто вроде happening.[37] Но мне всегда все это казалось отвратительным, так что, может быть, и хорошо, что я — католик. Потому что «я есть» это самое паршивое. Идиотское «событие». Иногда спирали теряются».
— Нет, Ленни, нет… Не надо…
— Я ничего вам не сделаю, Джесс, клянусь… Так всегда говорят в подобных случаях. Правила хорошего тона.
— Прошу вас, Ленни… Да, да, конечно…
— Нет! Конечно, нет. Да где же это, Господи? А, вот.
— О!.. Вошли. Потом, после, он растянулся на спине, она прильнула к нему щекой, и он почувствовал такое спокойствие, нет, не счастье, не мечтайте, — спокойствие. Он гладил ей волосы, чтобы не терять с ней связь. «В жизни еще не был так влюблен. Это, пожалуй, могло бы продлиться целую неделю. Жаль, что между нами этот чемодан затесался. И еще жаль, что умер старик. Папа. Честно говоря, все эти папы мне по барабану, но этот, правда, был стоящий, в деле демографии. Должно быть, я католик, точно не знаю, надо провериться.» Она теперь не шевелилась, в глазах было какое-то отсутствующее выражение, как при приближении сна. Природа. Во всем есть свои «за» и «против». Ее глаза были где-то совсем далеко. В первый раз, если он удачный, это их полностью опустошает. Некоторым нужны целые недели, чтобы сорваться, другим же и вовсе не удается, и они становятся нимфоманками. Сам-то Ленни никогда не
