своим зеленым комбинезонам. Тела многих были покрыты шрамами от ран, полученных на поле боя, потому что они выполняли задания более опасные и трудные, чем простые пехотинцы. Их забрасывали небольшими группами в тыл противника для разведки, сбора информации или ликвидировать вражеских офицеров и политических деятелей — скрытно и в высшей степени избирательно. Почти все владели искусством меткой стрельбы и могли поразить человека с расстояния в четыреста ярдов, если целились в голову, или с тысячи ярдов, стреляя в грудь, и то если цель отличалась предупредительностью и не двигалась в течение одной- двух секунд, пока пуля пролетала это расстояние. Они были охотниками. Мало кто страдал от ночных кошмаров, связанных с выполнением своего долга, и ни один не был подвержен синдрому раскаяния, потому что они считали себя хищниками, а не добычей, и в животном мире львы не испытывают чувства жалости.
И все-таки они были людьми. Больше половины имели жен и детей, которые ожидали дома своих навещавших их время от времени отцов; у остальных были невесты или любимые девушки, и эти солдаты тоже надеялись обзавестись семьями, пусть в неопределенном будущем. Все до единого провели на фронте положенный срок — тринадцать месяцев. Многие прослужили два срока, а кое-кто даже три, и ни один из этой последней группы не хотел добровольно браться за выполнение опасного задания. Некоторые, даже все, вызвались бы, знай о цели операции, поскольку чувство долга у них было исключительно сильным, но это чувство проявляется по-разному, и потому они считали, что провели под огнем противника достаточно времени для одной войны. Теперь они занимались подготовкой молодых морских пехотинцев, передавали им свой опыт и уроки, полученные на поле боя и позволившие им вернуться домой, тогда как другие, почти такие же опытные и обученные, как они, домой не вернулись; это был их профессиональный долг, чувство преданности Корпусу морской пехоты, думали они, неподвижно сидя на своих стульях и глядя на стоящего перед ними полковника. Разумеется, их снедало любопытство — какова цель предстоящей операции, но испытываемый ими интерес не был достаточным для того, чтобы добровольно в который раз подвергнуться смертельной опасности, какой они уже и так часто подвергались. Они незаметно поглядывали по сторонам, читая по лицам более молодых солдат, кто из них останется в комнате и пожелает принять участие в операции. Потом многие из них будут жалеть, что не остались, понимая даже сейчас, что их незнание подробностей операции и, возможно, то, что они никогда не узнают про них, навсегда оставит пробел, вечный отпечаток в памяти, — но мысленно увидели лица жен и детей. Это перевесило чувство долга у ветеранов, и они решили — нет, в другой раз.
Спустя несколько мгновений большинство собравшихся встали и вышли из комнаты. Человек двадцать пять или тридцать остались, изъявив желание стать добровольцами. Личные дела оставшихся будут доставлены из управления кадров, их подвергнут рассмотрению и оценке, и пятнадцать человек окажутся отобранными для участия в операции. Процесс отбора на первый взгляд может показаться случайным, но только на первый взгляд. Некоторые места в штурмовой группе требовали особого профессионализма, и потому кое-кто из лучше подготовленных и более опытных будут отвергнуты только потому, что место, соответствующее их конкретной специализации, уже заполнено, а в группе требуется солдат иной квалификации. Такова солдатская жизнь, и все воспримут решение командования одновременно с чувством сожаления и облегчения, что теперь вернутся к нормальной жизни.
К концу дня отобранные солдаты были вызваны и прошли инструктаж, касающийся подготовки к отъезду и ничего больше. Они обратили внимание на то, что отправятся на автобусе, значит, поездка не будет продолжи-, тельной и они не уедут далеко. По крайней мере пока.
Келли проснулся в два часа дня, принял душ и побрился. В течение нескольких часов ему предстояло выглядеть цивилизованным, поэтому он надел рубашку, галстук и пиджак. Следовало бы подровнять волосы, еще не совсем отросшие после пребывания в больнице, — там его постригли и побрили наголо, — но на это уже не оставалось времени. Он выбрал синий галстук в тон своей синей спортивной куртке и белой рубашке и пошел к месту стоянки «скаута». Сейчас он походил на коммивояжера — Келли старался создать именно такой образ — и, проходя мимо управляющего, помахал ему рукой.
Случай улыбнулся Келли. Совсем рядом со входом в больницу на стоянке оказалось свободное место, где он и припарковал машину. Войдя в вестибюль, Келли увидел огромную статую Христа — пятнадцати, а то и двадцати футов, — который смотрел на него кротким взглядом, более уместным для тех, кто исцеляет людей, чем для того, кто всего двенадцать часов назад совершил то, что сделал он. Келли обогнул статую, повернувшись к Христу спиной, — задавать вопросы собственной совести ему не хотелось, особенно теперь.
Сэнди О'Тул появилась в двенадцать минут четвертого. Увидев ее, Келли улыбнулся — и тут же заметил выражение досады на ее лице. Через мгновение он понял причину. Следом за ней из дубовой двери вышел какой-то хирург, невысокий смуглый мужчина в зеленом халате. Он торопливо семенил за ней, часто переставляя короткие ноги, и громко что-то говорил. Келли с любопытством наблюдал за тем, как Сэнди остановилась и повернулась к врачу. Скорее всего, ей просто надоело убегать от него или она оказалась вынуждена нанести ответный удар. Доктор был чуть ниже ее ростом и говорил так быстро, что Келли не сумел всего разобрать. Сэнди бесстрастно смотрела в глаза разъяренного мужчины.
— Мой отчет о случившемся уже подшит в деле, доктор, — ответила она, воспользовавшись тем, что он замолчал на пару секунд.
— Вы не имеете на это права! — На его темном пухлом лице сверкнули глаза, полные ненависти, и Келли сделал шаг вперед.
— Нет, доктор, имею. Вы допустили ошибку, назначив больному это лекарство. Я — старшая в группе медсестер и обязана сообщать о не правильных предписаниях.
— А я приказываю вам забрать этот отчет! Медсестры не командуют врачами! — Затем последовали выражения, не понравившиеся Келли, особенно перед образом Христа. Лицо доктора побагровело, и он придвинулся вплотную к медсестре, еще больше повысив голос. Сэнди это не испугало, и она не отступила, отчего доктор совсем потерял контроль над собой.
— Извините меня, — произнес Келли издали, стараясь не вмешиваться в разговор и всего лишь давая понять, что все слышит. Сэнди посмотрела на него сердитым взглядом. — Я не знаю существа ваших разногласий, но если вы — доктор, а эта леди — медсестра, может быть, вы оба могли бы вести спор, пользуясь более профессиональным языком, — предложил он спокойным голосом.
Ему показалось, что врач даже не заметил его присутствия. Вот уже больше десяти лет никто не осмеливался так вызывающе игнорировать его слова. Он отошел назад, надеясь, что Сэнди справится сама, однако голос доктора стал еще громче. Он переключился на другой язык, мешая английскую брань с ругательствами на фарси. Сэнди молча выслушивала доктора, и Келли испытывал гордость за нее, хотя лицо женщины словно окаменело и она явно скрывала страх за маской невозмутимости. Ее молчаливое сопротивление привело врача в неистовство, и он замахнулся на нее, сопроводив угрозу физического насилия нецензурной бранью, которой научился, несомненно, в здешних местах. Вдруг он замолчал, с удивлением заметив, что его кулак, что уже был в дюйме от носа медсестры, исчез в волосатой лапе очень крупного мужчины.
— Простите, пожалуйста, у вас наверху есть специалисты по лечению переломов рук? — поинтересовался Келли тихим голосом. Хрупкая кисть хирурга с тонкими пальцами скрывалась в огромной ладони; Келли чуть сжал руку, чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений.
В этот момент, привлеченный громкими голосами, в дверях появился охранник. Взгляд врача тут же устремился в его сторону.
— Он не успеет прийти к вам на помощь, доктор. Сколько костей в человеческой кисти, сэр? — спросил Келли.
— Двадцать восемь, — машинально ответил врач.
— Хотите, чтобы у вас их стало пятьдесят шесть? — и Келли сильнее сжал руку.
Врач посмотрел в глаза Келли и не увидел там ни гнева, ни Удовольствия. Келли глядел на него совершенно равнодушно, словно перед ним был неодушевленный предмет, и его вежливый голос звучал подобно насмешке над кем-то, стоящим неизмеримо ниже. Но самое главное, вдруг осознал врач, этот человек раздавит его руку без малейших колебаний.
— Попросите у дамы извинения, — посоветовал Келли.
— Я не стану унижаться перед женщиной! — прошипел врач. Давление на руку увеличилось, и выражение его лица сразу изменилось. Стоит этому мужчине сжать руку еще сильнее, понял врач, и его
