- Нет, ты просто сумасшедшая или дуреха! Как была дуреха, так и осталась. А я взрослый человек, и нечего из меня дурака делать! - окончательно выходит из себя Мышка.
Сестры долго молчат.
- Тебе хорошо, - вдруг говорит Динка. - Ты уже закалила свое сердце от подлости. Я ведь недаром сказала, что у тебя стали другие глаза... Ты научилась смотреть поверх человека, и взгляд у тебя иногда такой холодный, твердый. В таких глазах и слез нет, А ведь я знаю, у тебя столько доброты и жалости к людям: когда ты приезжаешь из госпиталя, на тебе лица нет. Но может быть, ты закалилась и от жалости? - тревожно спрашивает Динка.
Но Мышка качает головой.
- Нет, Динка... Ты сама знаешь, что это невозможно. И все-таки я закалилась. И знаешь отчего? От какой-то ежедневной борьбы с подлостью. Мышка ловит вопросительный взгляд сестры и, смущаясь, поясняет: - Борьба - это громкое слово... Какой я борец, Динка! Я просто не могу выдержать, так же как ты. Только я не бегаю с револьвером, иначе мне пришлось бы каждый день стрелять какую-нибудь гадину. Вот вчера, например... Привезли очень тяжело раненных солдат, предстоят ампутации... У одного совершенно раздроблена нога. У другого оторвана по локоть рука... разбита снарядом грудь. Такие муки, такие стоны. Ну, ты же была в госпитале, видела, каких привозят...
Динка молча кивает головой.
Сестра останавливается перед ней, прямая, тоненькая, на прозрачно-бледном лице ее глаза, обведенные синевой, кажутся черными, уголки розовых губ нервно вздрагивают.
'Нет, не закалилась она, нет', - быстро думает Динка, но голос сестры вдруг меняется.
- ...И вот ты подумай. Сестры уже всё готовят к операции, и вдруг Иван Евдокимович - ну, знаешь ты его, старый такой хирург, хороший, его все зовут у нас 'седенький', - так вот он подходит ко мне и говорит: 'Операции будем делать без наркоза...' Я прямо остолбенела. 'Как без наркоза, почему? Я сейчас пойду к начальнику!' - 'Не ходите, сестричка, бесполезно, я уже говорил с ним'. - 'Нет, нет! Задержите операции, у нас же есть наркоз, я знаю!' Бегу наверх к начальнику. Сидит такая туша в кителе, вся грудь в каких-то бляшках. А во мне все трясется. И голос... Не знаю даже, мой ли это голос, такой спокойный. Я говорю: 'У нас мучительные операции, ампутации рук, ног... У нас же есть наркоз, дайте наркоз...' А он так отечески похлопал меня по руке: 'Успокойтесь, сестра, вам пора привыкнуть ко всяким операциям, на то мы и военный госпиталь. Наркоза нет, все, что было, мы передали в офицерское отделение. Господа офицеры - народ изнеженный, а солдат на то и солдат, чтобы терпеть. Что поделаешь?'
- И ты... ты не дала ему по физиономии? - вскакивает Динка.
- Нет, я не дала, я бросилась в офицерскую палату. Ты знаешь, как я презираю их всех. Когда поднимаешься по лестнице, а они стоят так небрежно у перил, покуривают и лезут к тебе с пошлыми комплиментами, я ненавижу свое дежурство в офицерском отделении. А тут не знаю, что со мной сделалось... Я вбежала в палату, ой, я такого наговорила им, Динка! Тут были всякие слова: и честь, и доблесть русского офицера, который в самом жестоком бою идет впереди... Одним словом, я уже не помню всего. А потом выяснилось, что они об этом просто ничего не знали, все это выдумал начальник! Подумай, какой мерзавец! Ну, зато и ему попало! - Мышка вдруг звонко рассмеялась.
Но Динка тревожно спросила:
- А наркоз как же?
- Да не только наркоз появился; этот наглец еще полчаса извинялся передо мной и уверял, что я его не так поняла. Вот с какими типами приходится работать! - глубоко вздохнув, добавила Мышка.
- Подожди! - перебила ее Динка. - Значит, все-таки эти офицеры тоже возмутились?
Мышка пожала плечами и усмехнулась:
- Кто-то, может, и возмутился, а кто-то просто из самолюбия... Одним словом, взгрели они этого прохвоста здорово! Вызвали в палату... Я, конечно, не была при этом, но Иван Никодимыч был... А что ж ты думаешь! В этой палате как раз собран весь цвет высшего общества! Тут такие козыри, как сын генерала, двоюродный брат министра, два чистокровных князька...
- Значит, сам начальник госпиталя их боится?
- Конечно, он перед ними заискивает. И сейчас по всему госпиталю разносит слух, что вот, мол, господа офицеры пожертвовали ради своих солдат наркозом... А солдаты откуда-то всё знают. 'Если б, говорят, не сестричка, так резали б нас, как скотину', - усмехается Мышка.
Динка крепко обнимает сестру.
- Ты действительно закалилась. Мышечка, а я бы только ревела, ругалась и бегала с револьвером!
- Все это еще детство, Динка... Вот ты хочешь мстить какому-то кулаку Матюшкину. Я понимаю, что у тебя в сердце делается... Но нельзя думать об одном человеке, когда кругом сотни, тысячи гибнут на войне, на каторге, в тюрьмах... Ты помнишь, как на золотых приисках были расстреляны безоружные рабочие? А сколько сейчас политических в тюрьме! Вокруг, вокруг, Динка, гибнут лучшие люди! Идет такая борьба, Динка! Вот для чего нужно копить силы и ненависть, а не терять их на какого-то кулака Матюшкина, - горячо убеждает Мышка.
Но Динка вместо ответа тихо спрашивает:
- Ты не знаешь, когда приедет Леня?
- Нет. Но, я думаю, уже скоро. А ты соскучилась по нем? - с улыбкой спрашивает Мышка.
- Нет, мне некогда скучать. Я никогда не скучаю, а просто чувствую пустоту вот здесь. - Динка прижимает руку к сердцу и серьезно смотрит на сестру. - Мне кажется, если б Леня уехал на целый месяц или на два, я бы тихо скончалась, просто скончалась, и все!
- Вот видишь, Динка, а почему же ты никогда не веришь, что мне так же не хватает Васи? - с упреком говорит Мышка.
- Нет, я верю, что тебе его не хватает. Но ведь это не любовь... Я хочу сказать, не настоящая, ведь ты же сама говорила, Мышка, что любовь - это чудо! И стихи об этом написаны, и книги. А где же это чудо у нас?
- Какое чудо? Что я тебе говорила и что ты читаешь, Дина? - удивляется Мышка.
- Ну, что я читаю? Твоего любимого Блока, Ахматову, мало ли что еще - так при чем это? - насмешливо спрашивает Динка.
- А при том, что с тобой очень трудно разговаривать и вообще нет времени разбирать сейчас все твои фантазии. Ну уж недаром Вася говорил, что у нас вечная говорильня! - раздраженно бросает Мышка. - Вася - человек дела, и он действительно прав, что нельзя тратить время на бесполезную болтовню.
- Ну и не трать. А Вася твой - дуботол! - равнодушно бросает Динка.
- Неблагодарная ты! - с горечью говорит Мышка. - Разве мало Вася сделал для всех нас, для Лени?
- Ну и что ж, что сделал? Так за это я должна отдать ему сестру? А я уж вижу, к чему дело клонится... Подумаешь, какое чудо - Вася! Чудо-юдо! неожиданно хохочет Динка.
За дверью на ее смех восторженным визгом отвечают собаки.
Динка, не глядя на обиженную сестру, мчится к двери и, присев на пороге, обнимает мохнатые морды заждавшихся ее собак.
- Собакевны мои, дружоченьки!.. Прима! Прима! - кричит она, вскакивая.
Из густых зарослей орешника доносится тихое ржание, и стреноженная Прима скачет на зов хозяйки.
Глава девятая
У ПРУДА
Захватив со стола горячую картофелину, Динка осторожно отрезает тоненький кусочек хлеба и делит его между собаками, потом так же осторожно отрезает еще один кусочек и несет его Приме.
- Ешь скорей, - шепотом говорит она, пока Прима мягкими губами собирает с ее ладони последние крошки.
Хлеба мало, нельзя кормить лошадь, когда многие люди сидят без хлеба. В городе все так дорого, люди говорят: 'Ни к чему нельзя подступиться'. И всё с каждым днем дорожает, на базарах торгуют из-под полы спекулянты. Хорошо, что Мышка хоть в свое дежурство ест в госпитале - все-таки что-то горячее, а Динка мало думает о себе, ей лишь бы картошка была; а картошка есть, в прошлом году Ефим вместе с Леней накопали несколько мешков, в этом году по совету Ефима они засадили весь огород одной картошкой и сейчас доедают остатки... Когда мама и Леня дома, готовится настоящий обед, а когда Динка остается одна, то ей лень что-нибудь придумать, и вся еда всухомятку. Денег в доме тоже мало. Когда мама уезжала,
