Потом успокоился, разрядил карабин и натянул на оптический прицел кожаные колпачки.
– Слушай, а что, ты про золото в пещерах правду написал?.. Ни хрена себе! Может, сходим и в самом деле принесем рюкзачок?..
Странник
Путь от железной двери, отсекающей одно пространство от другого, и до выхода на поверхность я помню смутно, отрывочно; это похоже на воспоминания раннего детства, когда в памяти нет одной непрерывной цепочки, а лишь не связанные между собой отдельные эпизоды, да и те больше напоминают сновидения. Последнее, что отчетливо помнил и видел, – это механизм замка, который открывал с обратной стороны, все остальное было либо плодами моего воображения, либо самой настоящей галлюцинацией, ибо никакого замороженного окна со свечой за стеклом быть не могло. Я еще не понимал, что полностью ослеп, вижу лишь светлое пятно и вместе со зрением начинает меркнуть сознание. Говорят, уснувшие на холоде люди умирают очень легко, ибо видят потрясающие по краскам и образам картины с полным ощущением присутствия: обычно это ласковое летнее море, горячий песок, оазис в пустыне, где человек испытывает сладкие чувства тепла, покоя и неги. Здесь было что-то подобное, и я будто бы уже знал, что за стеклом в морозных узорах свет, тепло и есть вода.
Стоял несколько минут не шевелясь и не моргая, боялся, что видение исчезнет и я снова окажусь в полном мраке. Потом сделал три быстрых, но осторожных, крадущихся шага, словно подходил к токующему глухарю, – окно продолжало гореть, а зеленая искра в руке почти угасла, превратилась в светлячок, едва освещавший ладонь. Я вынул спичечный коробок, хотел спрятать и, как-то неловко взяв кургузыми, скрюченными пальцами, вдруг выронил на пол. Может быть, еще несколько секунд видел мерцающую точку, но никак не мог поднять – искра все время ускользала и, наконец, пропала вовсе. Под руки попадали камешки, какой-то шелестящий мусор и, как показалось, мелко битое стекло. Поползав на коленях, вдруг вспомнил об окне и на минуту потерял его. Раза два обернулся вокруг, прежде чем заметил приглушенный льдистый свет, на который и пошел, как на маяк, совершенно не представляя, в каком пространстве нахожусь и что вокруг меня.
Там, за окном, есть огонь, а значит, жизнь и вода, и все это сейчас приближалось с каждым шагом. В тот миг мне и в голову не приходило, что всего этого не может быть, поскольку нахожусь в глубочайшем подземелье. Какие тут к черту светящиеся окна?
Кажется, шел к нему очень долго, и все-таки окно приближалось, я отчетливо видел переплет рамы, лед и изморозь на стекле, колеблющийся огонек свечи, и так близко, что можно дотянуться и постучать. Но неожиданно пространство всколыхнулось, сотряслось, как от близкого взрыва, окно сорвало с места и забросило куда-то высоко, под незримый потолок. Я не испытывал ни отчаяния, ни разочарования, как-то очень спокойно посмотрел на мерцающую вдали точку и, не отрывая от нее взгляда, пошел за призраком, будто лунатик.
Помню, сначала под ногами были деревянные мостки, что-то вроде деревенских дощатых тротуаров, и идти было хорошо. Потом они закончились, и начался не крутой, но очень трудный подъем, я карабкался вверх по звенящей под ногами, текучей и топкой осыпи, затем по широким, выложенным из брусчатки ступеням, пока снова не начал различать оконный переплет.
В тот момент я не ощущал, как начинает меркнуть сознание, просто казалось, мир сузился до размеров небольшого, вытянутого по высоте окошка, за которым горит свеча и, значит, есть жизнь, а все остальное для меня не существовало. Ослабла жажда, и я чувствовал лишь свой сухой, войлочный язык да горячее дыхание.
Длинная, пологая лестница наконец-то закончилась ровной площадкой, и лишь тогда я разглядел, что это не окно, а стеклянная замороженная дверь, за которой так светло, будто на улице морозный солнечный день. Я сразу же бросился к ней и толкнул от себя. Дверь легко распахнулась, и хотя я давно уже смотрел на свет и привыкал к нему, все равно по глазам резануло, будто вспышкой электросварки. Я зажал их ладонями, смаргивая ослепляющее пятно, однако в глазах было настолько сухо, что веки со скрипом царапали роговицу, а боль разламывала глазницы. Кое-как отнял руки и, щурясь, сквозь белую пелену разглядел перед собой смутные, расплывчатые и ярко освещенные пятна людей и каких-то предметов, и это было последнее, что я еще как-то видел; в следующий миг волна режущей боли охватила голову.
– Погасите свет, – просипел я очужевшим, незнакомым голосом. – Не могу смотреть.
– Помоги… – услышал я отдаленный и, как показалось, мужской голос.
Ко мне подошла женщина (я почувствовал это), взяла меня за голову, отняла руки от лица и с силой провела ладонью от лба к подбородку.
– Смотри!
Я открыл глаза и перевел дух, словно вынырнул из воды, однако сквозь туман ничего не увидел.
– Умой его! – снова прозвучал низкий голос.
Слышно было, как возле меня брякнул таз, после чего раздался явственный плеск воды.
– Подставляй руки.
Мне было настолько жаль проливать зря воду, что, умывая лицо, я успевал сделать два глотка из своих пригоршней, так что в руках почти ничего не оставалось. Женщина заметила это и стала лить на голову, но я все равно хватал губами бегущие струйки. Потом она дала полотенце, я утерся, ощутил щекой тепло огня и открыл глаза – черно-белые сполохи, словно на испорченном телевизоре.
– Он ослеп, – определила женщина. – Он ничего не видит.
– Дай ему напиться, – приказал тот же низкий и все-таки женский голос.
Я слышал, как зачерпнули воды из какого-то большого сосуда или источника, но принесли не сразу, а ждали, когда вода стечет с наружных стенок. Пытка была невыносимой, в ушах теперь стоял звук одиночных реальных капель, и я по привычке считал их, сглатывая сухим горлом. Наконец упала последняя, все стихло, и женщина вложила мне в руки ковш.
Это была совсем другая вода, не та, которой давали умыться. Я не чувствовал ее вкуса, поскольку чудилось, не пью, а дышу ею, как воздухом, и влага не доходит до желудка – впитывается прямо во рту, в гортани, уходит, будто в песок, и мгновенно усваивается в кровь.
Если на свете существовала живая вода, то это была она. Ковша литра под два не хватило.
– Еще! – попросил я.
– Довольно! – прозвучал голос. – Теперь ты видишь?
– Нет, он не видит, – вместо меня сказала женщина. – Его нужно вывести к солнцу.
Она говорила резко, отрывисто, будто команды подавала.
– Выведи его. Но пусть вернет то, что взял.
– Он ничего не взял.
– Вижу золото на его ногах.
– Оно пристало, как пристает грязь. – Рука легла на мое плечо. – Сними обувь.
Я сел там, где стоял, расшнуровал ботинки, и когда стал стаскивать первый, что-то посыпались на пол. Мало того, мелкий тяжелый щебень оказался между шнурком и «языком», набился в протекторы подошв – видимо, начерпал, когда карабкался по сыпучей, вязкой осыпи. Я выколотил, выцарапал его и начал обуваться.
– Пусть снимет одежду. – Опять послышался тот же низкий голос, видимо, принадлежащий глубокой старухе. – Переодень его в чистое.
– Раздевайся! – приказала молодая тоном надзирателя.
В тот момент мне было все равно, что со мной делают, я думал только о воде, и потому без всякого стыда снял все, вплоть до носков. Женщина подала мне самое обыкновенное солдатское белье, я обрядился в кальсоны и рубаху, потянулся за своей одеждой, но ее не оказалось.
– Надень это, – сказала она и сунула в руки грубые парусиновые штаны и куртку – робу, в которой обычно работают сварщики. Потом принесла кирзовые сапоги с портянками.
– Ну что, досыта ли наелся соли? – насмешливо спросила из мрака старуха.
– Наелся, – признался я.
– Больше не хочешь?
– Хочу воды.
– Сначала они жаждут соли, потом воды, – проворчала она. – Добро, дай еще глоток.
Молодая женщина зачерпнула и подала ковш, раза в четыре меньше, чем первый, и то не полный. Я
