Фрау Гирмунде-волчихе. На плясках ночных это было.
Изегрим сам находился, как мне говорили, в отлучке.
Дядину страсть принимала волчиха вполне благосклонно.
Что ж вам еще? От нее вы ни разу не слышали жалоб.
Да, жива, невредима! Зачем же он шум поднимает?
Будь он умней, то, конечно, молчал бы: себя же позорит…
Дальше, — сказал барсук, — начинается сказка про зайца!
Пустопорожняя сплетня! Ужели не вправе учитель[10]
Строго наказывать школьников за невниманье и леность?
Коль не пороть мальчуганов, прощать баловство или грубость,
Как же, позвольте спросить, молодежь мы тогда воспитаем?..
Вакерлос плакался тоже: зимой-де колбаски кусочек
Он потерял! Но об этом уж лучше б скорбел втихомолку!
Слышали все вы: колбаска ворована. Как ты нажился,
Так и лишился!.. И кто упрекнуть бы отважился дядю
В том, что украденный клад отобрал он у вора[11]? Конечно,
Знатным и власть имущим особам, как вы, не мешало б
Строже быть, беспощаднее, — стать для воров устрашеньем.
Стоило б дядю простить, если б он и повесил воришку!
Но самосуд он отверг, уважая особу монарха,
Ибо смертная казнь — это лишь королевское право.
Ах, благодарностью дядя мой все-таки мало утешен,
Как бы он ни был и правым и твердым в борьбе с преступленьем!
Кто же, скажите, с тех пор, как объявлен был мир королевский,
Держится лучше его? Он совсем изменил образ жизни:
Раз только в сутки он ест, как отшельник, живет, угнетает
Плоть и на голое тело надел власяницу; давненько
В рот не берет он ни дичи, ни мяса домашних животных.
Так мне вчера лишь сказал кое-кто, у него побывавший.
Замок он свой, Малепартус[12], теперь оставил — и строит
Келью себе для жилья. А как отощал он, как бледен
Стал от поста, и от жажды, и прочих искусов тяжких,
Кои он стойко выносит, — вы можете сами проверить.
Что ему до того, что здесь его всякий порочит?
Если бы сам он пришел, — оправдался б и всех посрамил бы…»
Только что Гримбарт умолк, появляется, всех озадачив,
Геннинг-петух, и при нем все потомство. На черных носилках
Курочку без головы и без шеи внесли они скорбно.
Звали ее Скребоножкой, первейшей несушкой считалась.
Ах, пролилась ее кровь, и кровь ее Рейнеке пролил!
Пусть же король убедится!.. Едва лишь петух благонравный,
Горем подавлен, предстал пред лицом государя, другие
Два петуха подошли с таким же траурным видом.
Звался один Кукареком — и лучший петух не нашелся б
От Нидерландов до Франции самой. Шагавший с ним рядом
Имя носил Звонкопев, богатырского роста был малый.
Оба зажженные свечи держали. Покойной особе
Братьями были родными. Они проклинали убийцу.
Два петушка помоложе носилки несли и рыдали, —
Их причитания, вопли их издалека доносились.
Геннинг сказал: «Мы горюем о невозвратимой утрате,
Милостивейший король! Посочувствуйте в горе ужасном
Мне, как и детям моим! Вот Рейнеке-лиса работа!
Лишь миновала зима, и листва, и трава, и цветочки
Радости нам возвестили, — как счастлив я был, наблюдая
Свой жизнерадостный выводок, живший при мне беззаботно!
Десять сынков и четырнадцать дочек, веселых, проворных —
Сразу, в одно только лето, супруга моя воспитала.
Все крепышами росли и свое пропитанье дневное
Сызмальства сами себе находили в укромных местечках.
Двор ведь у нас монастырский, богатый: надежные стены;
Шесть большущих собак, недремлющих стражей домашних,
Деток моих так любили, так бдительно их охраняли.
Рейнеке, вору, однако, пришлось не по нраву, что мирно
Жили семьей мы счастливой, козней его избегая.
Вечно шнырял он у стен, по ночам караулил ворота.
Псы замечали его, он тягу давал. Но однажды
Был он всей сворою схвачен, и тут ему шкуру надрали!
Все же он спасся, и нас ненадолго оставил в покое…
Впрочем, послушайте дальше. Вскоре он снова приходит,
Схимник по виду, приносит рескрипт за печатью. Я вижу —
Ваша печать. Я читаю указ — в нем написано ясно:
Вы возвещаете мир нерушимый животным и птицам!..
Лис меж тем говорит, что отшельником стал он смиренным,
Дал-де он строгий обет искупить свои прегрешенья,
В коих, увы, он теперь сознается. Пускай-де отныне
Больше никто не боится его: он свято поклялся
Мясом вовек не питаться! Дал он мне рясу пощупать,
Даже нарамник, а также свидетельство мне предъявил он
От настоятеля; и, чтобы не было вовсе сомнений,
Он показал власяницу под рясой, сказав на прощанье:
«Будьте же, бог да хранит вас, здоровы! Немало осталось
Дел у меня: прочитать еще следует «Сексту» и «Нону»,
Кроме того, еще «Веспер»[13]. Стал на ходу он молиться,
Зло в уме замышляя, нам замышляя погибель…
Я, с просветленной душою, к семье поспешил — поделиться
Радостной вестью о грамоте вашей. Семья взликовала!
Если уж Рейнеке схимником сделался, знать мы не будем
Горя и страха!.. Впервые с детьми я отважился выйти
За монастырские стены. Как рады мы были свободе!
Нам она скоро бедой обернулась! Залег за кустами
Лис вероломный и, выскочив, путь нам к воротам отрезал.
Лучшего нашего сына схватил и унес он, проклятый!
Тут нам спасенья не стало! Уж раз он отведал куренка, —
Так и повадился!.. Ни егеря, ни собаки не могут
Нас от злодея теперь ни днем, ни ночью избавить.
Так вот перетаскал он чуть ли не всех моих деток:
