— Не знаю. Хочется думать, что да.
— Вот! Нормальная человеческая реакция! Недаром все мы в детстве так любили лазать по скалам и деревьям.
— Я не лазала.
— Но тебе хотелось?
— Очень.
— Всем хотелось. У человека есть потребность быть в телесном контакте с Землей, с другими живыми существами и стихиями — со всякими зверятами, с деревьями, с морем. Такими мы бываем в детстве. А потом все забываем. Мы… в общем, связь разрывается.
Он снова сел прямо и откинулся на спинку.
— Тогда и начинаются всякие неприятности.
— Неприятности?
— Некоторые искренне считают, что спасать надо животных. Особенно симпатичных. Этим чудакам и в голову не приходит, что, спасая зверье, люди прежде всего спасают себя. Ведь человечество занимается самоистреблением.
Помолчав, он с легким нажимом добавил:
— Мы звенья одной цепи. И она прочна, только если все звенья целы.
— Люди и животные, ты хочешь сказать?
—
Прибыла ритмично позвякивавшая (как барабанные тарелки) тележка, Марианна под аккомпанемент чашек и ложечек произнесла:
— Знаешь, у меня такое чувство, будто я еду учиться…
Теперь голос Кейра стал совсем его. Я уже успела хорошо изучить «особые приметы». Глуховатый, как у всех горцев, и одновременно (тоже как у всех горцев) очень энергичный, это дает любопытный эффект: иногда кажется, что Кейр еле сдерживает смех или ярость. И вообще за его четкой и точной речью таится безудержная неукротимость. Да, акцент и тембр как у Харви, очень похоже. Но сама манера говорить, слова и паузы совсем другие.
Теперь я воспринимала Кейра как его самого, не смешивая с другим образом. Мне нравилось быть с ним рядом, разговаривать, чувствовать его внимание, даже то, что его плечо было тесно прижато к моему, рождало удовольствие. Но память упорно подсовывала мне воспоминания, которые так не хотелось ворошить. Чудесные, разнообразные радости, подаренные общением с Кейром, омрачались не менее разнообразными страхами. И самым явным, самым настойчивым был страх потерять. Но как можно было потерять то, что мне не принадлежало?
Возможно, сработала привычка. Трудно описать, как страдают от одиночества жены нефтяников. Для них не существует обычной спокойной жизни. Есть только две крайности. Либо безмерная печаль, либо безмерная радость. Когда муж в море, ты готова жизнь отдать, чтобы он поскорее вернулся. Это еще что. Бывают дни, когда просто не находишь себе места от тревоги. Мучит предчувствие, что что-то случится, что он покалечится или вообще погибнет. Накануне взрыва на «Пайпер Альфа» я ничего такого не испытывала, но некоторые словно бы заранее
Когда муж возвращается, в доме каждый раз словно бы празднуется Рождество, не важно, лето на дворе или зима. Самая вкусная еда, лучшее вино, долгожданная, неистовая близость, столько новостей, что невозможно наговориться, походы в магазин за обновками, снова близость. (Такая вот сексуальная активность, гораздо интенсивнее, чем у людей, не связанных с нефтяным промыслом. Интересно, это из-за вынужденного воздержания? Или жены подсознательно соревнуются с порнофильмами, которые наверняка смотрят без них мужья? Хотя и уверяют, что ни-ни, никогда.)
Из-за слепоты мне разлуки давались еще труднее, чем другим женам. Я не могла утешиться рассматриванием фотографий, я не могла наслаждаться длинными любовными письмами, когда муж уезжал за границу, читать и перечитывать их, спрятавшись в спальне или забравшись в ванну. Приходилось довольствоваться телефонными разговорами. Однажды подруга, застав меня в слезах после очередного звонка, предложила записывать разговоры на пленку, чтобы можно было потом их послушать. А вскоре после этого Харви купил диктофон и стал диктовать письма и дневники, поначалу он обычно стеснялся, но к концу послания иногда даже страстно вздыхал. (Попробуйте-ка заставить жителя гор говорить о любви! Это посложнее, чем извлекать из ракушки запеченную улитку специальной вилочкой.)
Каждую кассету я помечала ярлыком с надписью азбукой Брайля. Когда Харви погиб, я убрала их вместе с его одеждой, с книгами, которые никогда не смогла бы прочесть, и с музыкальными дисками, которые никогда не стала бы слушать. Через год я решилась избавиться от его одежды с помощью Луизы. Она действовала очень гуманно и разумно. Как хирург, быстро и точно. Я чувствовала себя совершенно опустошенной: в один год я потеряла и Харви, и его ребенка. Правда, эта душевная и физическая усталость несколько притупляла боль. А силы были очень нужны: продавать абердинскую квартиру, избавляться от вещей Харви, что-то кому-то говорить по поводу потери ребенка… Луиза смотрела на меня, утирая слезы бумажными платками (изводила их пачками) и горестно потягивая джин с тоником (бутыль за бутылью). Она была осторожна, тактична, но действовала решительно. И это правильно. Мне было всего двадцать семь лет. Предстояло как-то выживать.
А кассеты с письмами Харви живут теперь в прекрасной продолговатой шкатулке красного дерева. Я знаю, что она прекрасна. Я могу это определить. Шкатулка из Индии, с чудесной резьбой. Мне нравится водить пальцами по этим узорам, пытаясь представить рисунок в целом. Шкатулка стала хранилищем магнитофонных пленок и наших с ним фотографий, которые стояли у него на столе. Когда он был жив, хранила «говорящие» письма на полке со своими музыкальными дисками и аудиокнигами, а когда боль немного утихла, то переложила их в эту шкатулку. Ее мне подарил Харви, и я все не знала, что в ней держать.
Положила пленки, заперла замочек, поставила шкатулку подальше. У меня было ощущение, что я опустила их в гроб, как бы похоронила голос Харви. Вероятно, я была здорово не в себе тогда, ведь меня эти мнимые похороны отчасти успокоили. Возможно, этот странный ритуал тоже был необходим. Ведь настоящих-то похорон не было. Его тело так и не нашли, не положили на вечный покой в гроб. Наверняка я подсознательно выбрала самое подходящее место для упокоения его голоса: чудесный деревянный гроб, сделанный в Индии, куда мы хотели как-нибудь съездить, устроить себе второй медовый месяц. Как только удастся выкроить недельку-другую, чтобы отдохнуть от сумасшедшей каждодневной гонки.
Слушать его письма я не могу, давным-давно как-то попробовала, это было мучительно. Больше с тех пор так и не осмелилась ни разу. Слушать его голос, будто Харви снова со мной, живой… Со временем чернила и фотографии выцветают. Письмо истирается на сгибах и постепенно даже рвется. А пленки не подвластны годам, они бессмертны, голос на них остается вечно молодым, и это невыносимо. Как будто человек тут, в комнате, рядом с тобою.
Слушать пленки Харви — все равно что вызывать его призрак. А призраком он бывал даже при жизни. Всякий раз, когда он уезжал, это было как смерть. Он словно бы переставал существовать. Превращался в плод воображения, в лучшем случае — в голос, а это бестелесная субстанция. Мой муж существовал для меня, только когда был рядом, когда я могла его слышать, прикоснуться, обнять. А когда это было невозможно, оставалось лишь верить, что он есть. И я заставляла себя верить. Счастье, когда он возвращался домой, было просто упоительным еще и потому, что он будто бы снова оживал, подтверждая, что я верила не напрасно. Каждый раз, когда он приезжал, я воспринимала это как маленькое чудо, что он жив и здоров и снова со мной.
Нет, как
