кости. Додик завизжал, как заяц-подранок, упал и забился в конвульсиях; из его ушей потекла темная кровь.
Я вышиб плечом дверь и прошел в грязную крохотную кухню, где возилась старушенция.
– Режь, стерва старая, иначе зашибу… – едва сдерживая бешенство, показал я на свои связанные руки. – Ну!
Старуха что-то прошамкала и покорно перерезала кухонным ножом веревочные узлы.
Я выскочил на улицу с единой мыслью – догнать, опередить! Подняв руку, остановил голубые 'Жигули'.
– Тебе куда, парень? – спросил водитель.
– В город.
– Не по пути. – И водитель хотел закрыть дверцу – видно, что-то во мне ему не понравилось.
Тогда я рванул дверцу на себя и уселся на сиденье.
– Поехали, – сквозь зубы процедил я. – Прошу тебя. Нужно человека спасать. Я заплачу. – Да пошел ты… Водитель потянулся за монтировкой, лежавшей у него на подхвате.
Я достал свой наган, отобранный у Додика.
– Выметайся. Быстро! – взвел я курок.
Перепуганный водитель не выскочил, а вывалился на шоссе. Я сел на его место и дал газу. Вскоре поселок остался позади.
Опер
Карасев… Все, что я смог собрать о нем, лежит у меня на столе: характеристики, справки, свидетельские показания. Есть и фотография, правда, десятилетней давности: настороженный взгляд, упрямо сжатые губы, квадратный подбородок.
Симпатичное лицо. Убийца-профи? Он?
В тот вечер, когда был убит Лукашов, алиби у Карасева стопроцентное. Во всяком случае, если судить по показаниям его соседей. А не верить им никак невозможно – особой любви к Карасеву они не питали. Но не мог же он быть одновременно в своей комнате и в парке у ресторана 'Дубок'?!
Избитые неизвестным юнцы не смогли с полной уверенностью ответить на вопрос, когда им показали фото Карасева: не тот ли это человек? 'Вроде похож… Как будто он… А может, и ошибаюсь… Вот если бы увидеть его в натуре да в полный рост…'
Если бы… Исчез Карасев, испарился. Бесследно. Примерно через неделю после убийства Лукашова.
Впрочем, судя по рассказам соседей, такое за ним замечалось и раньше, случалось, не бывал дома по дватри месяца.
Был на заработках, шабашил, – объяснял, когда спрашивали. Весьма вероятно. Но как истолковать тряпку со следами порохового нагара и свинца, найденную в его комнате?
Мои размышления прервал телефонный звонок.
– Ведерников? А ты, оказывается, упрямый… Слышишь меня, алло?
– Слышу… – отвечаю, с трудом сдерживая внезапную дрожь: это снова 'доброжелатель'.
– Фишман – последнее предупреждение. Забудь о том, что он наболтал. А убийцу Лукашова, хе-хе, – снисходительный смешок, – мы тебе на блюдечке с голубой каемкой преподнесем. Услуга за услугу. Идет? Что молчишь?
– П-паскуды… – хриплю я, заикаясь от бешенства. – Я до вас все равно доберусь… – добавляю совершенно непечатное.
– Жаль… – Голос на другом конце провода становится жестче. – Жаль, что не удалось договориться с тобой по-хорошему… Надеешься на своих стукачей? Напрасно, считай, что их уже нет. До скорой встречи, опер… Хе-хе…
Я медленно кладу трубку на рычаги. В глазах какая-то муть, трудно дышать. Встаю, с силой распахиваю окно и хватаю воздух широко открытым ртом.
Хаотическое движение мыслей постепенно упорядочивается, и одна из них вдруг огненным всплеском озаряет мозг: 'Тина Павловна! Ей угрожает опасность!'
Снова хватаюсь за телефонную трубку, накручиваю диск, но мембрана отвечает только длинными гудками вызова. Ее нет дома? Но я ведь, черт побери, просил по вечерам не выходить на улицу!
Туда, немедленно к ней! Я выскакиваю в пустынный коридор управления и мчусь к выходу. Такси! Мне нужно такси!
Только бы успеть, не опоздать…
Такси еще не успело развернуться, а мои ноги уже стремительно отсчитывали последние ступеньки лестничного марша, в конце которого солидно высилась дубовая резная дверь квартиры покойного Лукашова.
Звоню. Еще и еще раз. За дверью ни шороха, ни звука. Хотя что можно услышать, если на полу прихожей пушистый болгарский ковер ручной работы, – в нем ноги утопают по щиколотки, – а дверь такой толщины, будто ее сняли с бомбоубежища?
Наконец звякает, отодвигаясь, массивный засов (его поставила Тина Павловна после ночного визита бандитов), затем поворачивается ключ в замочной скважине и дверь медленно отворяется.
Жива! Я облегченно вздыхаю и прячу пистолет в кобуру.
– Вечер добрый! Не рады? – говорю, широко улыбаясь.
Она молча смотрит на меня остановившимися глазами; затем, будто опомнившись, отступает в глубь полутемной прихожей.
– Проходите… – тихо говорит, покусывая нижнюю губу.
Я переступаю порог, закрываю дверь и только теперь замечаю в тусклом свете бра, что на ее ресницах блестят слезинки. С чего бы?
Хочу спросить, но не успеваю: удар, который мог бы свалить и быка, швыряет меня на вешалку с одеждой. Удар мастерский, выверенный, в челюсть.
Удивительно, но я еще сохраняю крупицы сознания: цепляясь за металлические завитушки стилизованной под ретро вешалки, пинаю ногой наугад в глыбастые человеческие фигуры, готовые обрушиться на меня.
В ответ слышу вскрик и матерное слово, но порадоваться не успеваю: снова сильнейший удар, на этот раз он приходится мне в плечо.
Валюсь на пол, перекатываюсь, на меня кто-то падает. Пытаюсь выскользнуть из-под тяжеленной туши, придавившей меня к ковру, хочу дотянуться до рукояти пистолета… – и полный мрак, звенящая пустота…
Очнулся я в кресле. Надо мной склонился широкоплечий детина с маленькими глазками под низким скошенным лбом. Он держал в волосатой лапище клок ваты, пропитанный нашатырем, и время от времени совал мне его под нос.
– Оставь его, Феклуха… – чей-то голос сзади. – Он уже оклемался.
Я помотал головой, пытаясь восстановить ясность мышления, и взглянул на говорившего. И ничуть не удивился, узнав в нем того самого бандита с автоматом 'узи', едва не отправившего меня к праотцам на мосту.
– Старые кореша… – ухмыльнулся он. – Наше вам. Какая встреча…
