действуют, они мне безразличны, даже временами вызывают нервный смех.
Странно, однако, но факт: убийцы, для кого вид крови не менее привычен, чем стакан красного вина, которым отобрать чужую жизнь – раз плюнуть, до безумия боятся потерять свою, никчемную и никому не нужную.
Впрочем, я их понимаю – когда нажимаешь на спуск и пуля рвет живую плоть, меньше всего думаешь о том, что кому-то сейчас так больно, будто в тело воткнули раскаленный прут, и что когда-нибудь и тебя настигнет такая же всепоглощающая боль, ибо ничто в этом мире не остается безнаказанным. А в нашей, с позволения сказать, 'профессии' подобный конец – дело само собой разумеющееся.
Рано или поздно и до тебя доберутся: то ли те, кому положено по службе, то ли твои заказчики, чтобы спрятать концы в воду, – лишние знания очень обременяют человека…
Взял меня Ведерников, мент, которого я, по доброте душевной, что называется, достал с того света, прикончив перед этим Феклуху и своего шефа – будь он трижды проклят! Конечно, я не ожидал от опера такой прыти, когда освободил от веревок – он даже на ногах не мог стоять после 'разговора' с Феклухой.
В другое время и при других обстоятельствах не видать бы ему меня, как своих ушей, но когда я нашел задушенную Тину Павловну, то впал в состояние, близкое к трансу: ее-то за что?!
А вообще я на Ведерникова зла не держу – он просто выполнял свой долг. И, конечно, прав – трижды прав! – не место мне среди людей.
Душа моя выгорела дотла, все, что еще оставалось у меня светлого, я сам смешал с грязью, нет ни забот, ни привязанностей; ни настоящего, ни будущего – зачем мне такая жизнь? Чтобы просто болтаться как дерьмо в проруби, между двумя берегами, на которых меня никто не ждет, где меня ненавидят и боятся?
Короче, как бы там ни было, но под своей жизнью я подвел черту. Жизнь просочилась сквозь пальцы, как сухой песок, и в мои пустые ладони уже вливается мрак вечного небытия. Еще несколько дней – и я вернусь туда, откуда пришел в этот мир.
Не думаю, что там райские кущи, да мне это и безразлично. Потому что я давно уже мертв, а эта камера всего лишь комфортабельная могила.
И снова запах… Голова… Как болит голова… Нет, нет… Не-ет!!!
Волкодав
– Капитан, пора…
Кто-то мягко, но настойчиво теребит меня за плечо, и сладкий предутренний сон негодующе отбрыкивается, пытаясь опять увлечь меня в свои наполненные негой чертоги.
– Пора…
Ну прилепился как банный лист! Я с трудом открываю глаза и вижу совершенно бандитскую физиономию с рваным осколочным шрамом на правой щеке.
Это старый диверсант, прапорщик Лесняк по прозвищу Кобра. Мне пришлось вместе с ним пропахать по-пластунски пол-Афгана.
– Пошел к черту, Кобра… – лениво отвечаю я и натягиваю на голову грубошерстное солдатское одеяло.
– Капитан, время… – бухтит над ухом Лесняк и ласково тычет мне под ребра своим огромным кулачищем. – Операция начинается через два часа. Жошка уже весь на дерьмо изошел, вас требует.
– Вот сука… – рывком сбрасываю одеяло и с неожиданно проснувшейся злостью начинаю надевать свою амуницию. – Кому не спится в ночь глухую…
Жошкой кличут подполковника Ветлугина, начальника разведки 36-й десантной дивизии. Кто приклеил ему эту кличку неизвестно, но, думаю, вовсе не из-за имени-отчества – Георгий Лукич, – а по причине полнейшего внутреннего сходства с некой частью человеческого тела, название которой весьма созвучно имени Жора.
Афгана он и не нюхал, и когда мы кровью харкали, наглотавшись по самое некуда въедливой пыли Кандагара, Жошка себе чины зарабатывал в московских штабах да академии заканчивал, чтобы в конце военной карьеры полюбоваться на генеральские лампасы на собственных штанах. Уж не знаю, что там у него не связалось, но в столице его не оставили, а подкинули нам – так сказать, 'для усиления'…
Итак, остались шаровары… прыжковые ботинки на толстой подошве… диверсионный нож-стропорез – на правое голенище, четыре запасных лезвия к нему – на левое… куртка… Лады. Почти готов.
Лесняк суетится: помогает застегивать ремни ботинок, проверяет мой РД – ранец десантника: все ли там в ажуре. Радуется втихомолку, сукин сын, сегодня он в запасе, а мне придется со сверхмалой высоты прыгать, мать ее…
– Прикинем? – Кобра заискивающе щурит и без того узкие монгольские глазки и многозначительно подбрасывает на ладони личную флягу с водой.
– Не положено, – отвечаю с напускной строгостью и демонстративно отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он украдкой запихивает ее в мой РД.
У диверсанта, на какое бы задание он ни шел, должна быть только одна фляга с водой. Но здесь не Сибирь, где ручьи на каждом шагу, а пустыня – голый песок и кое-где камни, будто оплавленные напалмом.
Ах, как мне иногда хочется потаскать за собой по этой Богом забытой среди оазисов раскаленной жаровне того штабного умника, который установил эту норму…
Над пустыней звездная прозрачная ночь. Мертвая тишина. Я иду своей фирменной кошачьей походкой по еще теплым песчаным гребешкам, стараясь держаться поближе к бронетехнике, где тень погуще. Это совершенно бессознательная проверка моих орлов из боевого охранения, впитавшаяся в плоть и кровь еще со времен Афгана, стала просто манией.
– Пароль…
Хрипловатый тихий голос, казалось, родила сама ночь. Такое впечатление, что это просто продолжение какой-то неоконченной мысли.
Но острое, как бритва, лезвие десантного ножа у горла вмиг разрушает мимолетную иллюзию.
– Днепр… – выдыхаю осторожно, стараясь не делать лишних движений, – чревато. – Отзыв, – требую согласно Уставу и неожиданно нервно и несколько глуповато хихикаю: в боевой обстановке, забудь я пароль (а такое случалось по заморочке), отзыв пришлось бы слушать с того света.
– Ладога… Это вы, товарищ капитан? – с фальшивым удивлением вопрошает голос, и передо мной вырастает рослый детина с простодушным русским лицом в веснушках, подсвеченным снизу включенным фонариком.
– Собачий сын! – рычу для понта. – Устав караульной службы забыл?
– Так ведь пока я провякаю 'Стой, кто идет?', мне дырку в башке просверлят, – пытаясь принять виноватый вид, оправдывается здоровяк.
А сам лучится от удовольствия: как же, самого Волкодава прищучил, как зеленого.
Это Ваня Кондра, диверсантская кличка Маманя, старший сержант-контрактник. Он уходил из Афгана одним из последних, прикрывая тылы. Аллах только ведает, как пристало к нему это ласковое прозвище.
