– Наших бьют! – соседи Бикезина ринулись к столику, где сидела четверка, и остановились на полпути: четыре ножа, зловеще посверкивая в тусклом свете засиженных мухами люстр, ощетинились им навстречу.
– Ша, фраера, ша! – Тютя криво ухмыльнулся. – Вам пора по домам, детки ждут. А то как бы чего не вышло…
– Мужики, постойте, это же Тютя! – заметался среди компании взъерошенный субъект в потертых джинсах. – Вы что, не узнали?
– Тютя?! – компания вмиг поостыла; ворча, словно собачья свора, у которой отобрали аппетитную кость, они побрели к своему столику.
Вскоре притихшие после инцидента соседи капитана расплатились с официанткой и ушли из кафе. Их примеру последовали и перепуганные влюбленные. Тишину в зале нарушал только негромкий разговор четверки. 'Пора', – решил про себя капитан и поманил пальцем официантку, которая со скучающим видом убирала грязную посуду со стола.
– Ну как антрекот?
– Отличный. Мне бы еще салатик.
– Сейчас принесу.
– Одну минуточку! Я хотел вас спросить…
– О чем?
– Где я могу найти Адвоката? – вполголоса быстро спросил Бикезин.
– Какого адвоката? – испуг искрой мелькнул в глазах официантки; она деланно засмеялась: – Шутите… Адвокаты сейчас спят. Утром нужно их искать.
– Вы меня неправильно поняли. Мне нужен папа Стах.
– Какой папа Стах? – на этот раз почти шепотом спросила официантка, уставившись на Бикезина, как на внезапно появившееся привидение. – Не знаю такого. Извините, меня ждут…
Официантка знала папу Стаха, и еще как хорошо знала. Львовская милиция несколько лет подряд разыскивала неуловимую Басю, удачливую воровку и наводчицу, пока след не привел в это невзрачное кафе. Потому что Бася числилась в списках работников треста ресторанов и кафе как Ядвига Крушельницкая и старательно обслуживала немногочисленных клиентов, постукивая модными 'шпильками' по старому паркетному полу бывшего питейного заведения пана Ястрембжского. Говорок за столом четверки утих – Ядвига что-то втолковывала на ухо Тюте, позвякивая посудой, для вида переставляя ее с места на место. Затем шмыгнула на кухню, принесла заказанный капитаном салат, с натянутой улыбкой поставила на стол и снова исчезла в одном из запасных выходов. 'Начинается…' – внутренне сжимаясь, подумал капитан, неторопливо закуривая сигарету. Пока все идет по плану. Пока…
Шумно отодвинув стул, из-за стола поднялся Тютя и медленно, косолапя, вразвалочку направился к Бикезину.
– Что так скромно? – кивнул на стол, присаживаясь.
– Для хорошего ужина 'хрусты' требуются, – ответил Бикезин, небрежно выпустив струю дыма в сторону Тюти.
– Требуются, – согласился тот и спросил: – Ты, я слышал, кого-то ищешь?
– А что, нельзя? – ответил вопросом капитан.
– Ну почему же, можно. Только смотря кого…
– Ты что, всегда такой любопытный?
– Бывает…
– Поговорили, и будя, – бросил Бикезин, отворачиваясь от Тюти.
– Э-эй, парень! Ты откуда такой шустрый приканал?
– Тебе и это интересно? Там ты еще не был.
– Слышь, друг, брось шуточки. А то будет щекотно… – Тютя поигрывал финкой.
– Спрячь 'перо', недоделанный. Можешь им хануриков пугать. Говори, что нужно, и покеда.
– Тебе зачем папа Стах?
– Давно не виделись.
– А точнее.
– Точнее ему отвечу.
– Лады. Придется обождать… – Тютя возвратился к своим приятелям, пошептался с ними.
Бант и Збышек вышли из кафе. Примерно через полчаса после их ухода в зале появилась Ядвига и что-то сказала Тюте.
– Пошли, – позвал тот Бикезина.
И они шагнули в промозглое нутро ненастной ночи.
18
Кривые улочки, мрачные проходные дворы, пугающие оскалы подворотен, скользкая брусчатка, отсвечивающая при тусклом свете немногочисленных фонарей змеиной чешуей…
Тютя шел впереди, внимательно всматриваясь в каждый закоулок и подворотню, сторожко прислушиваясь к тихому шороху дождевых струй. Сзади неотступной тенью маячил прыщавый Ростик, то и дело натыкаясь в темноте на капитана. Шли долго. Бикезин, будучи во Львове всего второй раз, плохо ориентировался в хитросплетении бесчисленных улиц, переулков, проходных дворов, но вскоре убедился, что Тютя петляет, путая следы – тренированная зрительная память не подвела капитана и цепко удерживала малейшие приметы пути, по которому они шли. Вскоре, осмотревшись, он уже мог примерно сориентироваться, куда его привели подручные папы Стаха: несколько часов, проведенных в изучении плана Львова, не пропали напрасно. Наконец они вошли в грязное парадное и на ощупь поднялись по темной лестнице.
– Кто? – выдохнул чей-то приглушенный голос.
– Свои… – ответил Тютя.
– Направо, по одному…
Бикезина слегка подтолкнули вперед, и он, повинуясь чьим-то цепким рукам, шагнул через порог. Щелкнул замок, и тут же под потолком зажглась лампочка.
– Входи, входи, корешок. – Тютя, посмеиваясь, стряхнул со своего плаща дождевые капли и направился в одну из комнат, залитую ярким светом огромной хрустальной люстры.
За ним прошел и Бикезин, стараясь не упустить из виду ни малейшей подробности той картины, которая предстала перед его глазами. Просторная квадратная комната с плотно зашторенными окнами оказалась уютной гостиной, обставленной красивой мягкой мебелью с золотисто-зеленой обивкой. На стенах висели гравюры, несколько фотографий – виды Львова – и красивая чеканка на меди, изображающая средневековую баталию. Телевизор новейшей марки и японская стереосистема дополняли изысканный интерьер комнаты. И только старинное распятие в одном из углов, под которым на маленьком резном столике стоял бронзовый подсвечник с зажженной свечой, несколько нарушало единство стиля гостиной.
– Прошу пана. День добрый… – невысокий сухощавый старик с седыми бакенбардами и большими, лихо закрученными на польский манер усами, приветливо улыбался Бикезину, уютно расположившись в кресле у стола, на котором стояла хрустальная ваза с белоснежными розами.
– Здравствуйте, – ответил Бекезин, усаживаясь напротив.
Так вот он какой, Адвокат – Стах Чаплинский! Добродушная улыбка на желтовато-сером лице как-то странно подчеркивала неподвижную тяжесть маленьких глаз, прятавшихся среди многочисленных морщин. Изысканный костюм темно-коричневого цвета, бабочка, как у оперного певца перед премьерой, уголок белоснежного платка в нагрудном кармане пиджака и идеальной белизны накрахмаленная рубашка, манжеты которой выглядывали из рукавов ровно на два сантиметра, точно рассчитанные жесты человека, привыкшего повелевать…
– Пан хотел меня видеть?
– Да.
– У пана есть разговор ко мне?
– Есть.
– То пан может назвать себя?
– Сахно Алексей Иванович.
– Не ведам… У пана есть документ?
– Прошу.
– Збышек! Ходзь ту! Возьми паспорт. Пшепрашем, у пана есть пистоль?
– Нет. Только 'перышко'.
– Бардзо добже. Отдайте Збышеку – у меня такой закон, – картинно развел руками со своей неизменной улыбкой папа Страх. – Что вы хотите мне сказать?
– Только наедине.
– У меня нет секретов от моих друзей.
– А у меня есть, – решив брать быка за рога, развязно сказал Бикезин, внимательно наблюдая за реакцией папы Стаха.
И не ошибся – глаза старика на какой-то миг осветились изнутри опасными искорками, придав ему сходство со старым опытным котом, который играет с глупой молодой мышью, не ведающей что у мягкой лапы есть огромные когти. Но только на миг – снисходительная улыбка снова засияла среди морщин.
– О-о, пан умеет шутить. Но он в гостях, а хозяин здесь я…
В это время вошел Збышек и что-то шепнул на ухо Чаплинскому. Тот перестал улыбаться, надменно посмотрел на Бикезина, взял из рук Збышека паспорт капитана и положил на стол.
– Вы не знаете, с кем имеете дело! Это 'липа'! Пан из уголовки?
– Пан из лагеря, – в тон Чаплинскому ответил Бикезин и, не спрашивая разрешения, закурил.
Краем глаза он заметил, как насторожились Бант и Тютя, которые стояли чуть поодаль, за спиной капитана. Ухмыльнувшись в их сторону, Бикезин встал, молча распахнул пиджак и вывернул все карманы.
– Шмон будет? Нет? Лады… – и снова уселся в кресло. – Да, пан Чаплинский, 'липа'! Но я приехал не за новой 'ксивой', мне ее нарисуют и без вас. Я имею разговор к Адвокату, притом тет-а-тет – как любили говорить лондонские денди с парижскими марухами. Вопросы есть?
– Добже… – подумав, сказал папа Стах и указал своим подручным на дверь.
Некоторое время после их ухода Чаплинский и Бикезин пристально смотрели в глаза друг другу: один – с маской невозмутимого спокойствия и настороженностью хищника, готового к прыжку, другой – с бесшабашной наглостью человека, уверенного в себе.
– Слушаю пана, – не выдержав затянувшейся паузы, сказал Чаплинский, поудобнее устраиваясь в кресле.
– Я хотел передать привет пану Чаплинскому от пана Ковальчука… – многозначительно прищурив глаза, Бикезин снова принялся раскуривать очередную сигарету.
