подход через уголовников. Конечно, некоторая смелость в разведке необходима… Заведомый провокатор мог бы нанести нам сильный удар, если бы раскусил мою игру. Я сомневаюсь, сумеет ли Слуцкий через самых добросовестных своих источников, скромных и даже самых проверенных, обмануть польскую разведку. Для этого можно лавировать с распределением ответственности за свои дела, и тем более в случае провала. Для этого самому надо брать на себя ответственность, считаясь, конечно, с тем, что за провал тебя не похвалят. Но иначе трудно научиться работать без провалов и вообще достигнуть какого–либо результата в работе. И если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам. Слуцкий хочет работать в Польше только через евреев, которых там, в Польше, не пускают ни в армию, ни в интересующие нас другие ведомства. Не думаю, чтобы он добился успеха по этим линиям».
Артузов объясняет, что Филевич – сам бывший польский офицер, хорошо знающий среду польского офицерства, где полно взяточников, жуликов и растратчиков. Он умеет находить с ними общий язык. Именно через Филевича был завербован ценнейший источник, офицер 2–го отдела (разведывательного) польского генштаба Бураковский.
В завершение Артузов пишет:
«В работе я всегда наступал и дерзал, Николай Иванович. После смерти Менжинского мне не с кем было делить ответственность за работу. Т. Ягода, как и т. Слуцкий, не любил рисковать. На всякий случай, против всех решительно предложений он возражал, а если когда–нибудь и соглашался, то в случае беды забывал об этом. Поэтому получать санкцию Ягоды на агентурные комбинации было просто бесцельно. Конечно, это неправильно, это анархический принцип, но что же было делать, когда у нас и по более важным делам, чем агентурные комбинации, не привыкли ходить в ЦК?
Меня очень тяготит, Николай Иванович, что я не имею возможности перед авторитетным товарищеским чекистским судом изложить все, что наболело, в частности по польским делам.
Только Дзержинский придавал исключительное значение разбору на коллегии (или лично у него) провалов и неудач в работе. На них он учил чекистов. Я бы очень хотел, чтобы и Вы признали этот метод полезным. (Воистину чудак – судьба его висит на волоске, все вокруг, кроме него, это видят, а он еще берет на себя смелость давать советы Ежову, ставить ему в пример Дзержинского! –
А мне каждый вечер приходится засыпать под гнетом мысли о том, что в случившейся большой беде я виноват, но меня конкретно никто не обвиняет, ничем не помогают в беде. Больших усилий мне стоит новая работа, тихая, спокойная и при других обстоятельствах для меня просто подходящая (я очень устал и изнервничался за последние три года работы в Разведупре).
В самом деле, не назначите ли Вы авторитетного разбора польского провала с привлечением меня и всех причастных в качестве ответчиков? Я бы очень об этом просил.
И вот что удивительно: Ежов письмо Артузова прочитал внимательно и, как и в первый раз, синим карандашом, размашисто, наложил на нем вполне дельную и спокойную резолюцию:
«1. Ознакомить т. Агранова, Фриновского, Бельского и Бермана.
2. Мысль Артузова о разборе провалов и, в частности провала по польской работе, мне кажется правильной при условии квалифицированного предварительного анализа осведомленного добросовестного товарища.
Очень дельная резолюция, знать бы только, что имел в виду нарком под «квалифицированным предварительным анализом»? Не синоним ли это другого термина «с применением мер физического воздействия»? Примечательно, что с этим «анализом», проделываемым весьма «добросовестными товарищами», именуемыми также «молотобойцами» или «костоломами», придется ознакомиться всем четырем указанным в резолюции заместителям наркома и ему самому…
Переписка Артузова с наркомом (правда, односторонняя) на этом не прекратилась.
28 марта арестован давний знакомый Артузова Макс Бенедиктов. 12 апреля – бывший муж Инны Михайловны, ныне сосед по квартире Григорий Тылис, недавно вернувшийся из очередной загранкомандировки по линии Разведупра.
Артузов пишет наркому очередное письмо, в котором берет Бенедиктова и Тылиса под свою защиту как честных советских людей.
Потом он узнает, что его сестру Веру вдруг посетила давняя агентесса ОГПУ, дочь бывшего главы департамента полиции Лопухина (!) Варвара Алексеевна. Об этой старой провокаторше было известно, что она – единственная осведомительница, которую за всю жизнь завербовал лично Ягода. Сия дама (по мужу Чичкина) долго и упорно пыталась задавать Вере Христиановне довольно–таки странные вопросы.
Затем был подобного рода «подход» к двоюродному брату Артузова, Игорю Кедрову, сотруднику ОГПУ с 1925 года.
«Чем не нравы старого Жозефа Фуше!» – гневно пишет Артузов, должно быть, понимая, что кольцо вокруг него сужается. А может быть, и не понимает или же надеется («надежда умирает последней»), что «пронесет».
Подтверждение тому – последнее письмо Ежову, датированное 20 апреля 1937 года. Артузову стало известно, что кадровики намерены послать Отто Штейнбрюка… помощником начальника лагеря в Казахстан. Артур Христианович высказывает наркому свое мнение (словно тот его об этом спрашивает): Штейнбрюк – хороший иностранный товарищ, восемнадцать лет проведший на немецкой работе. Чем посылать его в Казахстан, лучше уж использовать на научной работе, как его, Артузова.
…Заниматься научной работой Артуру Христиановичу оставалось ровно три недели. Штейнбрюк к таковой вообще не приступал…
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НОМЕР 10
И по сей день, когда частично открыты ранее строго засекреченные документы, в деле Артузова остается много загадок, неясностей, так называемых белых пятен, хотя правильнее было бы их назвать черными. Для автора данной книги главная загадка – кто был инициатором ареста Арту–зова. Подписи на ордере не означают ровным счетом ничего – это всего лишь документальное оформление уже принятого ранее решения. Ордера на арест крупных работников или известных людей подписывали, как правило, кто–либо из заместителей наркома НКВД и начальник 2–го (Оперативного) отдела ГУГБ НКВД. Бывали исключения: ордер на арест Ягоды подписал новый нарком Ежов, а сам арест произвел не сотрудник Оперода, а замнаркома Фриновский. Но это действительно случай особый.
Еще за месяц–полтора до ареста Артузова нарком Ежов, как уже известно читателю, на двух адресованных ему письмах Артура Христиановича наложил вполне деловые резолюции, по которым можно судить о спокойном тогда его отношении к корреспонденту.
Назначение корпусного комиссара на должность, которую с успехом мог бы занять старший лейтенант или капитан госбезопасности, тоже еще ни о чем не говорит. Сам Артузов это назначение считал мягким наказанием за допущенные «огрехи» (которых, как мы знаем, на самом деле не было).
Наконец, у наркома могло быть и такое соображение: историю ВЧК—ОГПУ—ГУГБ к юбилею должен написать человек, хорошо эту историю знающий. Артузов подходил идеально. А там, глядишь, после юбилея можно будет подобрать ему должность, соответствующую и званию, и опыту.
