Уже сквозь страницу, содержавшую несколько последних абзацев, несмотря на толщину и приобретенный с веками цвет бумаги, виднелось что-то темное, отпечатанное или нарисованное на следующем, лежащем под ней листе. Приняв это за иллюстрацию, я подавил в себе любопытство и не стал забегать вперед, чтобы поскорее ее рассмотреть. Я сосредоточился на переводе, вскоре забыл о проступавшем сквозь бумагу неясном силуэте и без труда вытерпел до конца страницы.
Но перевернув ее на словах «была прервана», я застыл: то, что я принял за гравюру или рисунок, оказалось бурым пятном причудливой формы и самого зловещего вида. Я не сомневался ни секунды: это была кровь, и, судя по характерному ржавому оиенку, пролитая не так давно.
Мне пару разу приходилось наблюдать, когда у меня в школе кровь шла носом, как такие пятна постепенно высыхают на листиках в клеточку и линеечку. С гладкой поверхности таких листов соскальзывают даже шариковые ручки, а упавшие на бумагу ярко-красные кровяные капли будут одиноко остывать, медленно выцветая по мере того, как задыхаются и погибают эритроциты. Цвет этих пятен в школьных тетрадях распределяется неравномерно: под действием силы тяжести и векторов молекулярного движения кровь соберется в одной точке пятна, где, в конечном итоге, бумага будет темнее.
Это отступление может оказаться неуместным, но пока я, стараясь утихомирить застучавшее вдруг сердце, разглядывал кровавую кляксу на следующей странице, думать ни о чем другом у меня не выходило. Все пятно было одинаково, ровно окрашено. Старая бумага, не покоробившись, жадно впитала кровь; так растрескавшаяся от июльской засухи земля, сколько ее ни поливай, до капли выпивает всю воду.
Листкам в клеточку и в линеечку несвойственна такая вампирическая жажда; конверсионные чудища постсоветской писчебумажной промышленности, из чрева которых выходят сотни тонн школьных тетрадей, не умеют вдохнуть в бумагу жизнь. А вот бумага испанского дневника была осязаемо живой…
Оно находилось внизу не заполненной до конца текстом страницы - почти там же, где на исходе Capitulo II располагался рисунок уродца Чака; должно быть, я принял его за картинку еще и по этой причине. В кляксах, как и в облаках, можно бесконечно угадывать всевозможные очертания, это известно каждому, кому психолог хоть раз подсовывал свои злокозненные бумажки с тестами Роршаха. То, что для одного пациента выглядит как бабочка, другому видится ядерным грибом, а третьему - сиамскими близнецами в профиль. Изобретение Роршаха - камертон для настройщиков человеческих душ.
Моя, видимо, была изрядно расстроена. С одной стороны, я прекрасно сознавал, что бурое пятно на бумаге - такая же бессмысленная клякса, как растекшаяся тушь на бланках с тестами; с другой - его линии однозначно складывались в силуэт какого-то фантастического животного. Равномерно высохшая кровь делала рисунок вдвойне жутким и невозможным: ее не размазывали, добиваясь зловещего сходства, она словно сама легла так на бумагу, которая тут же всосала попавшую на нее жидкость.
Процарапанные карандашом бороздки я заметил не сразу: все следы грифеля были старательно стерты резинкой, и к тому же, пятно покрывало большую часть надписи. Из-под покрова выбивался только хвостик буквы «й», и я не обратил бы на него внимания, если бы не стал так усердно изучать контуры кляксы. Не понимая толком, зачем я это делаю, я тоже взял карандаш и покрыл пятно легкими штрихами. Конспиративный прием из моего детства сработал: сквозь косой грифельный дождь бороздками проступили четыре написанные по- русски слова: «они идут за мной».
Как бы удивительно и глупо ни могло это показаться, но первым чувством, возникшим во мне еще прежде тревоги, была ревность. Так я был не первым человеком, читающим дневник в этом месте пересечения временной и пространственной плоскостей? Значит ли это, что меня лишили привилегии внеочередного доступа к загадкам майя и почетной должности толмача, проводника неведомого заказчика по тропическим лесам Юкатана? Карандаш в моей руке хрустнул и развалился на две части.
Очнувшись, я с недоумением уставился на сжатый и побелевший от напряжения кулак, выпустил обломки, и в мою душу стал медленно просачиваться страх. Кто бы ни переводил отчет об экспедиции до меня, закончилось это для него дурно. Вслед за ним я спускался все глубже в подземелье этой истории, и вокруг уже стояла совершенная темнота: светлый квадрат входа где-то высоко и далеко за моей спиной, который мог раньше приободрить меня, обещая возможность бегства, больше не был виден.
Оставалось только продолжать спуск. От конца главы меня отделяли всего два абзаца, и ничего еще более ужасного за те минуты, пока я их читаю, со мной приключиться не могло.
Как только я дочитал последние строчки, раздался грохот, в тишине моей квартиры прозвучавший как раскат грома. Кто-то возмутительно сильно и требовательно стучал во входную дверь.
Я механически взглянул на часы.
Стрелки показывали полтретьего ночи.
La Intrusionп
Несколько секунд я сидел, парализованный неожиданностью и необъяснимостью происходящего, вслушиваясь в наступившую после грохота пронзительную тишину и убеждая себя, что стука не было или, по крайней мере, стучались не ко мне, а к соседям.
Три новых раздельных, четких удара, обрушившихся на мою - именно мою - дверь, вывели меня из прострации. Укрыв листы испанского дневника в ворохе машинописных страниц, я заставил себя подняться на ноги и сделать первый нетвердый шаг вперед. Путь к
