две месячные зарплаты, выдержала бы и удар тарана. Я мог бы, совершив днем короткий набег на ближайший продуктовый магазин, неделями вьщерживать вражескую осаду.
Но Хуан Начи Коком, похоже, больше полагался на кресты монастыря св. Михаила архангела, чем на весь гарнизон Мани, включая кавалерию, пушки и аркебузы. Силам, от которых мне предстояло оборонять мою крепость, не были страшны ни сталь, ни свинец, не говоря уже о тусклом столовом серебре или смехотворной нержавейке столовых ножей - всего, что я мог им противопоставить.
Я человек неверующий. В церкви бывал всего-то десяток-другой раз, да и то - чтобы наперекор возмущенному шипению служек пощелкать затвором фотоаппарата, не покупая при этом свечек даже для очистки совести. От запаха ладана у меня кружится голова и хочется на свежий воздух, а от обилия золота тянет на неуместные мысли о бандитских цепях толщиной в палец и вообще о нуворишеском пристрастии к показной роскоши. Что сказать еще? Ветхий и Новый заветы я честно пытался прочесть, но, к своему стьщу, заскучал и увяз. Яйца на Пасху никогда не красил, и уж тем более не постился. Святые с тяжелых православных икон на меня уже давно махнули рукой и больше не заглядывают ищуще мне в глаза, когда я по рассеянности или из любопытства забредаю все же в какую-нибудь церквушку.
Купи я себе, поддавшись трусости, распятие или лик Михаила архангела, в моих руках они все равно остались бы бесполезными деревяшками или кусками пластика, вроде бронзовой статуэтки Будды, которая пылится на шкафу у меня в большой комнате. Бесхитростная фигурка Христа, уже третье тысячелетие в муках умирающего на двух деревянных брусочках, превращается в магический артефакт, только напившись эманации человеческой радости, надежды, страданий и отчаяния, наслушавшись мольбы и благодарности.
Исходя из того, что разряженное оружие может только раздразнить противника, я решил никакой религиозной символики не покупать. Что поделать, с верой как с любовью: либо есть, либо нет. В призраков - пожалуйста. В волшебные книги - сколько угодно. Но вот с Библией и Евангелием возникали сложности: именно в эту историю верить у меня никак не получалось, хотя я пару раз честно пробовал. Неубедительно, и все тут.
Иной священнослужитель, споткнувшись о мой скептический взгляд, прятал пренебрежительную усмешку в окладистой бороде и завязывал со мною душеспасительную беседу. Когда у меня было время и настроение, я выслушивал его и отвечал, но к концу разговора каждый из нас непременно оставался при своем мнении. Засахарив мою кислую гримасу всепрощающей улыбкой, очередной батюшка говорил мне тогда, что я просто еще не созрел, что я не готов открыть глаза и понять.
Что же, возможно, так оно и есть. Но, глядя на истово крестящихся бабушек, читая о цепляющихся за религию раковых больных, с любопытством антрополога выглядывая в толпе прихожан бритых бандитов с массивными защитными амулетами на борцовских шеях, мне думалось: я созрею еще не скоро. Вера - костыль, за который хватается сомневающийся в своем завтрашнем дне. А мою жизнь делали вполне предсказуемой рутина и работа, справляясь с этой задачей не хуже священных гороскопов майя. До последнего времени.
Меня озадачивает то, как государство, семь с лишним десятков лет посвятившее истреблению веры и выкорчевыванию из человеческих душ самой потребности в ней, вдруг принялось креститься и биться лбом об пол с остервенением, которому позавидовали бы самые набожные из старушек. Верит ли оно в свой завтрашний день? Зачем тянется к костылям?
О чем думают министры, во время пасхальной службы с серьезным видом осеняющие себя крестным знамением, стараясь при этом глядеть мимо десятков телекамер, как будто не ради телевидения разыгрывается это представление, как будто вся их истовость - от сердца? Разве не эти люди с просветленной улыбкой принимали постриг в Компартию всего-то несколько десятилетий назад? Не они ли прижимали к сердцу заветную книжечку партбилета и молились на иконы с хитровато-благодушным ленинским ликом? Не они упражнялись в атеистической риторике на комсомольских собраниях, дабы оставаться в хорошей идейной форме?
Сотни церквей, строящихся по всей стране, могли бы свидетельствовать о возрождении ее духовности, не занимайся конструирующая их организация беспошлинным ввозом спиртного и сигарет; так что всем новым храмам следовало бы давать имя Спаса-на-Крови. Но более всего прочего поражает воображение без спросу возвращенный с того света циклопический собор в центре Москвы. Снабженная платной трехэтажной подземной парковкой, способная вместить десятки тысяч прихожан, эта фабрика благодати отчего-то навевает на меня мысли о гаитянских колдунах, умеющих поднимать мертвецов и заставлять их себе служить.
Да простятся мне эти нападки при рассмотрении моего дела на Страшном суде - видит Бог: формально принадлежа к новому поколению, но все же оставаясь, видимо,
И тут
За доли секунды до того, как мелко задребезжало стекло в кухонном окне, я еще пытался рационализировать, дать хоть сколько-то разумное и приемлемое объяснение всей этой истории. Убеждал себя, что некие закулисные организаторы этой сложной, многоступенчатой и обладающей понятным только им самим смыслом интриги могли устроить и ночной розыгрыш под моей дверью, и изобразить вопли тропических хищников во дворе. Посаженный в чашку Петри моего воображения, полную питательной среды из средневековой летописи, мимолетный испуг, порожденный этими невинными хулиганскими выходками, вырос, разбух, как колония дрожжей, и стал выплескиваться за край.
Но услышанный мною вой окончательно расставил все на свои места. Человеческая память, как морской прибой, стачивает острые углы пережитого: тускнут краски, забываются детали. Выпавшие кусочки мозаики заменяются выдуманными воспоминаниями, чтобы черные пятна стершихся обстоятельств не тревожили нас. Но как всего за несколько часов я сумел позабыть этот странный тембр, не присущий голосу ни человека, ни животного? Правда, раньше мне не приходилось слышать его со столь малого расстояния…
Вопль, должно быть, начался на какой-то запредельной, недоступной человеческому уху ноте, но
