Но Микита таких мыслей не одобряет. У него свое правило: я тебе чистый продукт — ты мне чистые деньги. Труд на труд. Никто никому не должен. Другие на всякие хитрости пускаются. Делают, к примеру, так. Вино кончилось, осталась одна гуща на дне. Выплеснуть бы ее на снег — и дело с концом. Куда там! Кипятят воду, льют в бочку. Бухают туда сахару, добавляют дрожжей. Такая получается «варюха» — лучше не надо! Мужики то и дело бегают в хаты, где «варюхой» торгуют. Пьют да хвалят. Нравится больше вина: дерет сильнее. А если еще табачку добавить — совсем скаженная становится, так с копыт и валит. Некоторые торговки до чего дошли: пока бродит «варюха», кладут возле бочки пачку дуста. «Варюха» перенимает отраву. Перед тем как налить, спрашивают: «Какой, медленной или быстрой?» «Быстрая» та, что зрела рядом с дустом. Пьянит моментально. Потому, если хватишь «быстрой», тебя сразу же выпроводят за ворота. Твори там что хочешь, хоть на голове ходи. И пусть с тобой дружинники возятся, а мне, мол, недосуг.
Микита на хитрости не пускается. Считает, то уже не по совести. Перетащил кишку на виноградник, положил между первым и вторым рядком. Земля всасывает влагу жадно, чмокает трещинами, словно конь тягучими губами:
— Здорово, фермер! — шучу я, пробираясь между грядок.
Микита довольно кхекает, зачем-то мнет родинку, трет шею. Шея у него мало сказать загорелая — запеченная.
— Какой там фермер! Безлошадный, малоземельный бедняк. Участок видишь какой. Стою на одной ноге, другую некуда поставить.
— Долго будешь так стоять?
— Пока не упаду.
— Положим, тебя свалить трудно.
— Нет, Найдён, маломощный я. Вот дай мне землю — увидишь, что из нее можно зробить.
— И технику дать!
— Технику сам куплю. Или в кредит возьму.
— И что?
— Покажу вам, как надо хозяйновать.
— Кому «вам»?
— Да всем, — Микита дурачится, коверкает слова, — партейным и беспартейным.
Продолжаю в шутливом тоне:
— Дай тебе землю — всех батраками сделаешь. И меня, одноногого, заставишь крутиться с утра до ночи.
— Я бы платил! Честно, по труду воздавал бы… Такие поля, такой чернозем!.. — Микита, похоже, загорелся всерьез. — Вот, смотри, куцые грядки, а знаешь, сколько дали?
— Откуда мне знать!
— Одеться-обуться хватит.
— Да ну?
— Ранним щавелем взял. На зорьке нарежу — и на автобус. Выкину в городе на базарную полку — сразу очередь. Три рубля килограмм. Дешевле грибов!
— Бандит!
— И ты вези — цена понизится.
— Экономист!
— А ты думал!.. Микита кинул за межу потухшую сигарету. — Нет, батько правду говорил: гуртове? — че?ртове. Была бы земля у каждого в руках — из кожи бы лезли, но до ума доводили.
— Один бы разорялся. Другой скупал или брал в аренду. Сказка про белого бычка!
— Политграмоту мне не читай. Пораскинь лучше умом. Землю община делила на едока. Ты получал. Я получал. Только один из нас обрабатывал свое дотошно, другой — спустя рукава. Потому сдавал в аренду. Что ж, правильно. Не хочешь — отдай другому. Лодыри беднели. Работящие богатели.
— Гляди как просто!
— А что? Не умеешь вести хозяйство, нанимайся к тому, кто умеет. Делай, что подсказывают. Получай, сколько заработал. — Микита встряхнул чубом. — Я болел бы за свою землю, а председатель не болеет. Котька болеет? Нужна она ему! Что, он ее покупал? Сегодня он над ней старший, завтра другой.
— Не то говоришь, Микита. Болеет, не болеет… Может, у него руки были связаны?
— Сейчас развязали?
— Ты же не слепой и не глухой. Знаешь о последних событиях. И, думаю, разбираешься в них не хуже меня. Ну, может, не до конца довели. Но ведь дело делается. Повышение заготовительных цен. Денежная оплата труда. — Я втыкаю палку в сырую грядку, поднимаю руки, приглаживаю волосы. Вспомнился мне разговор с матерью: «Как пчелка, откуда ни лечу, все до улья тащу». — Замечаешь, что происходит. Сейчас бригадир не обхаживает дворы, не приглашает на работу. Сами бегут, до восхода солнца поторапливаются. Потому трудодень теперь — стоящий.
— Не большие деньги.
— Опять двадцать пять! Я тебе говорю о том, куда дело пошло. А ты мне: не все еще сделано. Если хочешь, больше тебя найду недостатков. Но выводы будут другие.
— Что правда, то правда: тут мы не сходимся.
— Назад оглядываешься. Ошибки тебя пугают. Думаю, к прежнему возврата не будет. Что бы там ни было, а колхоз себя показал: индустрию и на его плечах подняли, войну выдержали. Шутка ли! Единоличник осилил бы такое?
— Что ты берешь меня за бока? — Он отталкивает мои руки.
— Увлекся! — смеюсь, щекочу Микиту. Но он уже не поддается на шутку. Насупил брови с рыжеватыми подпалинами, мнет родинку-бородавку, говорит медленно:
— Видел я в войну, как хозяйствуют и чехи и венгры. Слышал, как ведут сейчас землеробство в Канаде…
— Сложный разговор. Одно тебе скажу. Колхоз — это уже не только экономика, не только политика. Он вошел в психологию людей. Без него наша жизнь уже не мыслится.
— Может, и так.
Странными показались его слова. Как-то даже не по себе. Думалось, раз мы друзья, то и чувствуем и понимаем все одинаково. Оказывается, по-разному.
— Добре. Критика твоя верная. Но положительная программа не годится.
Он повысил голос:
— А по какой программе церковь разрушили?
— Вон что вспомнил!
— И не забывал!
— Тоже не одобряю. Церковь — это и архитектура, и живопись, и музыка. История культуры.
— А мы под нее фитиль!
Отступаю от Микиты, присматриваюсь со стороны к его хмурому лицу. Как все усложняется с возрастом! В детстве проще: поругались, подрались, тут же сыграли мировую. Теперь нет. Старая кость срастается трудно. А то, гляди, и вовсе не срастается.
