Геннадий ГОЛОВИН
НАС КТО-ТО ПРЕДАЕТ…
Все началось с обрывка сновидения — чудесного и странного. В серебристом сумраке, в сказочном тумане, который, подобно легкой воде, заполнял пределы крепостного двора, молчаливой и таинственной чередой шли одетые в серое монахини, каждая оберегая в горсти от дуновения ветра желтенько горящие тоненькие свечки…
В этой странной, таинственной процессии последней шла самая молоденькая из монахинь, почти девочка, Даже уродливый капюшон монашеской одежды не мог скрыть белокурого великолепного изобилия ее волос, кроткой и печальной трогательности почти детского лица.
— А почему?.. — спросил Тимур во сне, полуобратясь к кому-то, чьего лица он не видел, а видел только глаза, очень грустные глаза.
И та, к кому он обращался, ответила, устремив на Тимура странно долгий, значительный взгляд:
— О-о! Она избрана… Когда придет большая беда, она ударит вон в тот — видишь? — колокол.
И вдруг тихонько, счастливо засмеялась.
Смех был довольно неприятный для слуха — как от щекотки, похотливый, с радостными подвизгиваниями.
Тимур проснулся.
Под окном высокой террасы, где спал мальчик, слышались голоса брата и какой-то девушки. Это она смеялась, как от щекотки.
Тимур попробовал снова заснуть. Однако, раздосадованный пробуждением, взволнованный содержанием звуков, доносящихся снизу, снова погрузиться в сон все никак не мог. Яростно вертелся на постели. Переворачивал подушку прохладной стороной вверх. То скидывал, то, напротив, натягивал на себя одеяло.
Наконец почти сел в кровати и стал смотреть перед собой.
Лунный свет падал на террасу. Четко и черно очерчены были тени от оконных переплетов, от веток деревьев, от виноградной листвы.
Надоедливо и безостановочно звенели цикады.
Под окном без устали развлекался с девушкой старший брат, и Тимур слышал все это. Лицо его было печально, даже трагично.
Наконец под окном террасы затрещало, окно распахнулось — старший брат стал забираться в дом. Стараясь двигаться потише, принялся раздеваться. Младший лежал тихо. Потом спросил с безнадежной тоской:
— Ну и как? Тот обернулся, на миг замерев от неожиданности:
— Чего не спишь? Четвертый час уже.
— Заснешь тут… — криво усмехнулся мальчик. — Ты что, щекочешь их, что ли? Визжала как… поросенок.
— Не-е. Не щекочу, — серьезно отозвался брат. — Придурошная просто.
— Так чего ж ты с придурошной… до четырех часов?
— Спи давай! Откуда я знаю, до каких? У меня часов нет, а у нее спросить — подумает, что спроваживаю.
Улегся на раскладушке, устало и с наслаждением вздохнул:
— Ну до чего же придурошные! — И тихонько рассмеялся. — Ты вот погоди, через год-два подрастешь, сам увидишь. Ну до чего же придурошные…
Мальчик горестно и ожесточенно сжал зубы. «Через год-два!»
— …я, говорит, и борщ хорошо умею, и шью сама! — Брат опять тихо посмеялся. — Спать давай! Завтра поможешь с покраской?
Брат последние слова говорил с интонациями почти извиняющимися — он, в общем-то понимал состояние мальчика.
— А то совсем наша «Анастасия» облупилась. Стыдно к причалу подходить. Видал, как Леха своего «Скорпиона» подмарафетил? Любо-дорого! Конечно, отдыхающий к нему так и прет… Ну да ничего… Мы с тобой тоже…
И вдруг заснул, как провалился.
Мальчик еще немного полежал, глядя на резные тени по стенам, потолку, терпеливо вызывал в себе состояние того странного и чудесного сна. Уже и музыка того сна начала потихоньку звучать… Но — вдруг! — опять раздался, как наяву, давешний смех, противный и похотливый. Мальчик с досадой открыл глаза. Покорно вздохнул, повернулся на бок, затих.
На следующий день, как договорились, они с братом красили катер.
Тимур с необыкновенной серьезностью и тщанием обновлял надпись на рубке — «Анастасия», когда услышал призывный свист.
Над причалом стоял одетый в белое пижон. За спиной пижона маячили еще двое, молчаливо и тупо глядящие.
— Георгий где?
Тимур показал внутрь катера, где брат докрашивал скамейки для пассажиров. Георгий выглянул, фальшиво заулыбался:
— Кого я вижу! Заходи, дорогой!
Пижон с необыкновенной легкостью взвился вдруг над перилами набережной, пролетев метра два с половиной, приземлился уже на досках причала.
— Только осторожно тут… — незнакомым, лакейским голосом приговаривал брат, подставляя ему локоть, поскольку руки были в краске. — Осторожненько… Вишь, покраску затеял…
Тимур золотил надпись на рубке, и сквозь окно ему было видно, что происходит внутри:
как брат достает из шкафчика жестяную коробку из-под чая…
как вынимает оттуда деньги…
как руки пижона с поблескивающим на запястье медным браслетом начинают не торопясь пересчитывать эти деньги (одну, видимо, лишнюю купюру пижон брату вернул).
Пижон выпрыгнул из катера на причал. Двое, оставшиеся наверху, посмотрели вопросительно. Пикон дал им отмашку: порядок, дескать. Двое тотчас вид опять приобрели туповатый и скучающий.
Брат смотрел вслед пижону и его телохранителям с выражением лица странным — и жалким, и подобострастным, и ненавидящим, и уважительным.
— Мать вчера деньги просила — не дал, — сказал Тимур. — А этому — пожалуйста!
Брат оглянулся с бешенством во взгляде.
— Заткнись! Если чего не понимаешь, заткнись! — И в ярости бессилия ударил кулаком по переборке.
Через некоторое время, уже вполне успокоившийся, он объяснял Тимуру:
— В мае, помнишь? У Гришки Апресьяна «Аэлита» сгорела? Ну, так это — результат…
Они стояли под рваным зонтиком летнего кафе, обедали беляшами, запивая лимонадом из бутылок.
— …Гришка как раз мотор перебрал, поистратился, а тут — эти! Он им и скажи: «Надоело!» Валите, дескать, куда подальше. На следующую ночь «Аэлита» и фурыкнула. Вот так-то, братишка…
Тимур впился в старшего брата взглядом. Привыкший во всем подражать ему, восхищаться его силой и ловкостью, надеяться на его поддержку, он впервые увидел Георгия в это новом, не слишком-то приглядном качестве — в качестве уныло-покорного данника, раз и навсегда смирившегося со своей крепостной участью.
— Но погоди! — Тимур все еще никак не хотел смиряться со сказанным. — Вы же работаете! Вы же — и ремонт, и покраска, и горючка! А они — что?! Ничего?!
— Ничего… — с усмешкой подтвердил брат.
— И вы — им?!
