Тогда я решился задать вопрос, который давно уже мучил меня:
— А с этим Вудстоком вы не собираетесь объединиться?
— О нет, мы с ним поссорились навсегда. Это ужасный человек! Я еще должен извиниться перед вами за его непристойное поведение тогда, в тот вечер.
— Ну что вы, пустяки…
— Он шарлатан и жулик! — выкрикнул профессор на всю улицу, так что на нас начали оборачиваться. — Я его выведу на чистую воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения.
— Часы?
— Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его лекции в Сорбонне. И у него такой сын! Скажите, дорогой, куда мы идем? Куда ведет нас эта хваленая цивилизация? Я принял подарок, но пусть он не рассчитывает, будто купил меня. Вот они. Правда, прелестны?
Он протянул ладонь, на ней лежали уже знакомые мне старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять прочитал старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми буковками по краю циферблата: «Пока вы смотрите на часы, время проходит».
Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я уже летел домой, в Москву.
ГЛАВА VIII. СЛЕДСТВИЕ СКВОЗЬ ВЕКА
Москва нас встретила бодрящей свежестью чудесного апрельского вечера. За еще не одетой березовой рощей нежно розовела весенняя, «глухариная» заря.
И как-то сразу берега Нила, по набережным которых я бродил еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы и не видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.
С первых же дней нахлынули новые заботы и новые хлопоты, меняя весь строй мыслей.
Надо было искать помещение для разбора находок, плывущих где-то по Черному морю. Эта проблема облегчалась тем, что мы начинали обработку материалов как раз в то время, когда другие экспедиции обычно выходят в поле.
Предстояло отчитаться перед хозяйственниками в каждой израсходованной копейке и составить смету будущей экспедиции, а это для меня было, пожалуй, самым сложным.
Но постепенно все хозяйственные заботы утряслись, наши коллекции тем временем благополучно прибыли в Москву, и теперь можно было приступить к работе.
По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно смутное представление о нашем труде. Некоторый кажется, будто основная работа археолога — раскопки и только в поле совершаются открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный анализ находок, особенно теперь, когда за последние годы так успешно начали применяться в археологии новейшие достижения техники и многих наук — от ядерной физики до математической логики и теории вероятностей.
Какие только приборы теперь не увидишь в лаборатории современного археолога! Тут и чувствительные магнитометры, и масспектрографы, и рентгеновские аппараты для флуоресцентного анализа, и гейгеровские счетчики для «ловли» радиоактивных частиц и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории, удается с помощью приборов сделать любопытные открытия, даже если находки на первый взгляд и не предвещали никаких сюрпризов и неожиданностей.
Вот и мы теперь занялись детальным исследованием каждого найденного глиняного черепка, надеясь наткнуться на что-нибудь ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее в себе приятную неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не подобная неожиданность. Заинтересовавшись им, начинаешь с волнением потягивать за ниточку, распутывать целый клубок новых загадок и новых открытий.
Но меня, конечно, сейчас больше всего интересовал анализ письменных находок; и, предоставив Павлику с помощниками колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я целые дни проводил в библиотеке и в своем кабинете, обложившись толстенными фолиантами.
Прежде всего необходимо было проверить и обосновать догадку о том, что найденные нами надписи относятся ко времени фараона Хирена, а затем были исправлены при Рамзесе II. Но установить точный «возраст» каменной плиты было трудно. Здесь мне не могли помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым теперь часто с успехом пользуются археологи, — слишком мал был разрыв во времени между правлениями этих двух фараонов, чтобы уловить его с помощью приборов.
К тому же мне ведь необходимо доказать еще, что часть надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал Хирен и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток личности самого фараона, — разве не подметил еще Бюффон: «Стиль — это человек»?
Но как это установить спустя тридцать три века?
Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими Хирену? Пожалуй, только надпись в погребальном покое пирамиды. Может быть, еще ту, где он назван великим строителем, — не исключено, что Хирен сочинял ее сам.
Горы книг вокруг меня все росли. Выражение «Сын мой, мститель мой…» нигде, похоже, больше не встречалось. Лишь в одном тексте мне попалось довольно схожее: «Брат мой, мститель мой…» Но эта надпись относилась совсем к другому времени, к эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.
Наверное, тысячу раз я рассматривал в сильную лупу каждый иероглиф, сравнивая надписи на плите, которую мы нашли, с текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что они сделаны одной рукой; в иероглифе «ф» одинаковый характерный изгиб, и вот этот значок — детерминатив «связывать» очень индивидуален.
Но если это мне только кажется? И как убедить других в сходстве почерков?
Конечно, я перечитал все работы Красовского, отмечая те места, где он рассуждал об оригинальных чертах архитектуры пирамиды, — это могло помочь найти по определенным признакам и настоящую гробницу Хирена, так сказать, по особенности его «строительного стиля».
Заново — в который уже раз! — начал я изучать все документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории словно под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене, ускользнувшие, быть может, от других исследователей.
Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не могла ограничиться только сферой религии. Она задевала интересы различных слоев населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений. В борьбе с фиванскими жрецами фараону-еретику надо было на кого-то опереться, и он решительно начинает выдвигать на придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных.
В развалинах Ахетатона сохранилась любопытная надпись, сделанная по приказу одного из таких «выдвиженцев» — некоего Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона:
Вероятно, так же быстро возвысился в это время и нубиец Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности.
А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой знати, — и борьба с каждым годом обострялась, вовлекая в свой водоворот все большее число людей. Дворцовые интриги и тайные заговоры переходят в открытые схватки и мятежи. И наследники Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы.
После смерти Тутанхамона его молодая вдова Анхесенпаамон, видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе до вступления на престол нового фараона два месяца, требуемых по традиции
