психиатра.
У нее уже был собственный психиатр. Знающий ее и ее заболевание вдоль и поперек.
Ей постепенно становилось хуже.
Доктор сражался за девушку, как мог: все, что имелось в тогдашнем небогатом арсенале, шло в бой.
Как раз появились на Западе антидепрессанты очередного, уже третьего, поколения. Они тоже – через многочисленных знакомых – были доставлены Лидочке (в России к тому времени депрессия и болезнью не считалась, максимум – производной от других недомоганий).
После применения патентованных новинок ей стало явно лучше.
Заметно лучше.
Это даже Парамонов почувствовал, все еще надежд не потерявший. Даже не надежд, разводиться- то молодые супруги точно не собирались, а не потерявший чувств.
Обрадовался очень.
Они часто по телефону беседовали, особенно когда Лидка уже ушла с работы.
Так вот, ей явно становилось лучше.
И все тихо, боясь сглазить, ждали счастливого конца.
А потом Олегу позвонил Вовчик и произнес несвойственный ему текст. Ни по построению фраз, ни по содержанию.
Он сказал:
– Должен тебя проинформировать, Олежек. Моя сестра Лида сегодня умерла. Покончила с собой. Похороны послезавтра, ты в морг приедешь или на кладбище?
Парамонов не знал, что ответить.
Поверил-то он мгновенно – не раз сверял ее состояние с собственным – а горло перехватило.
Тогда Вовчик решил за него.
– Приезжай на Николо-Архангельское, к двенадцати тридцати. – И назвал участок, на котором будет расположена Лидочкина могила.
На похоронах было как на похоронах.
Тихо плакала Лидина мама.
Могилевского-папу поддерживал под руку отец Олега.
Доктор Лидочкин тоже пришел. На нем лица не было, хотя никто его не винил.
Вот тогда-то и узнал Парамонов – от него, вдрызг расстроенного, – страшные цифры суицидов при депрессиях. Оказалось, не только у каждого хирурга собственное кладбище, но и у каждого психиатра – тоже.
Тогда же, в беседе с ним, доктор и предположил причину происшедшего.
После интенсивного длительного лечения ей впервые стало существенно легче. Она избавилась от груза беспредельной тоски, который давил ее годами.
Но у депрессивных фаз есть «хвосты» – уже не так сильно, как в активный период, однако тоска и тревога могут возвращаться.
Проблема же в том, что «леченый» и уже привыкший к более комфортному состоянию больной, столкнувшись с новой атакой, оказывается перед ней более уязвимым. Как солдат, вернувшийся с фронта на побывку и вынужденный после ее окончания, отдохнувший и разнеженный, снова ехать в окопы, под пули и снаряды.
Из-за этого выходы из депрессий – в процентном отношении смертей – могут оказаться не менее опасными, чем активные фазы.
Самое же ужасное, что на своем телефоне (тогда уже появились автоответчики) Парамонов обнаружил два неотвеченных Лидочкиных вызова.
– Не стоит вам себя винить, – теперь уже психиатр уговаривал его, Парамонова. – Все просто роковым образом сошлось. Она, почувствовав приступ, приняла несколько таблеток – не помогло. И не могло помочь, время нужно. Муж уехал на объект. Родители с внучкой – на даче. Я – в клинике. Телефоны недоступны. А тут – приступ уже вроде бы побежденной тоски. И открытая балконная дверь… Так что здесь никто не виноват. Это война. Кого-то вытаскивают, кого-то теряют.
Психиатр убеждал Парамонова и Лидочкиных близких, что надо успокоиться, но всем было понятно, что сам-то он успокоится не скоро.
Парамонов страшно переживал смерть Лиды.
Он долго не мог привыкнуть, что ее больше нет –
И одновременно – сталкиваясь с собственными проблемами – завидовал ее уходу и ее решимости.
Свои стихи он редко кому показывал.
А то, что написал тогда, – вообще никому.
В нем он назвал Лидочку сестрой.
А что, так оно, по сути, и было.
Моя сестра
