и сердце Максима Тимофеича приятно и тепло сжалось от чувства, что все это – в его власти, он полный надо всем здесь хозяин…
Он заглянул в боковую комнату, в которую вела дверь из гостиной. Это была спальня. Стояла широкая кровать с никелированными грядушками, замысловатыми узорами на них и большими, с куриное яйцо, блестящими шарами по углам. Постель была сбита, оставлена так, как ночевали на ней в последний раз; из-под простынь виднелся полосатый пружинный матрас, примятые подушки в белых наволочках хранили, казалось, отпечаток чьих-то голов…
– Она! – выдохнул из себя Максим Тимофеич с загоревшимися глазами.
Двуспальная кровать с блестящими грядушками и шарами – обязательно с шарами! – была давней заветной мечтой его и Анны Матвевны. Когда Прошка Дадыкин, через дорогу от Максима Тимофеича, чей сын тоже поступил к немцам на службу, привез из города такую кровать, в Максима Тимофеича точно болотная жаба впилась и засосала большущим своим ртом у горла – так позавидовал он гугнявому Прошке, его удаче и богатству… Собираясь в город, он больше всего думал о такой кровати – с никелем и шарами, всю дорогу держал ее в своих мыслях, как в натуре, видел перед собой, видел, куда он ее поставит и как будет она выглядеть с горой пуховых подушек, под кружевной накидкой, какой с ней станет вся его изба…
И надо же – сразу такое счастье! Вот она, красавица, милушка, стоит, дожидается его, сверкая своими лучезарными шарами…
– Анькя! – сдавленным голосом позвал он Матвевну. Та, войдя за ним в квартиру, не медля ни секунды, уже перетряхивала раскиданное барахлишко.
– Да брось ты тряпки, дура несчастная, иди сюды, глянь! – рыкнул на нее Максим Тимофеич.
– Батюшки! – ахнула Матвевна, заглядывая в спальню.
Она медленно, как зачарованная, приблизилась к кровати, коснулась ее никеля и, совсем осторожно, будто они были стеклянными, хрупкими, как елочные украшения, и могли тут же рассыпаться под рукой, – шаров. Глаза ее закаменели, остановились в блаженстве, и, верно, столбняк этот продолжался бы долго, да Максим Тимофеич уже очнулся и стал действовать.
Скинув подушки и простыни, он потащил наружу, на телегу, позванивающий пружинами матрас. Вернувшись, покумекал малость, гадая, как разбирается кровать. Разделил ее, грядушки вынес сам, а раму – она была тяжела, застревала в узком коридорчике – помогла ему втащить Анна Матвевна. На улице никель вспыхнул ярче, отразил зелень и небо. Максим Тимофеич снова испытал бурную радость от своего приобретения. Уложив в телегу кровать на заботливо постеленную солому и рядно, он некоторое время провел в созерцательном наслаждении, схоже с Анной Матвевной, хотя терять время даром было никак нельзя, открытые двери и богатство вещей, находившихся внутри каждой квартиры, манили магнитом, жгли зудом захвата, – так что самым настоящим образом чесались ладони.
Не одна кровать вожделенно грезилась Максиму Тимофеичу и его Матвевне, в их мечтах и желаниях присутствовало много и других вещей. Например – комод с выдвижными ящиками. В избе у них, как сыстари велось в крестьянских семьях, для носильных вещей, приберегаемой мануфактуры, расшитых полотенец, шерстяной пряжи и прочего имелся вместительный, окованный по углам железом сундук. Но в сундуке все навалом, друг на друге; надо что достать – донизу приходится рыться. А комод – как хорошо: в каждом ящике свое… А на комоде – зеркало в раме, белая кружевная скатёрка, какие-нибудь вещички для украшения… Гардероб хотелось Анне Матвевне. Большой, высокий, полированный. Не потому, что так уж он нужен, а потому, что только в поповском доме в старое время такой стоял, и очень понравился он Анне Матвевне, когда она его однажды увидела, просто-таки запал ей в душу. Внутри на дверке – зеркало. Посмотришься – всю себя видишь, чудо просто… Посуду Анне Матвевне хотелось красивую – тарелки в узорах, чашки чайные расписные, ложки тяжелые серебряные. Не для того, чтоб с таких тарелок, такими ложками есть и чай из расписных чашек пить, ели бы и пили по-прежнему, деревянными ложками из одной на всех миски, а мясо – так прямо со стола или с доски, руками. Но пусть бы лежали у Анны Матвевны где- нибудь припрятанными такие тарелки, ложки и чашки, она бы все время про них помнила, носила бы их в своем сердце, и было бы от этого богатства у нее на душе приятно, чувствовала бы она свое особое достоинство и отличие перед другими хозяйками…
Самовар ей хотелось – большой, медный, в медалях, из тех, что, разогретые, долго потом поют- напевают негромкие протяжные песенки, делая зимние вечера уютными и желанными. Когда в семнадцатом году грабили и растаскивали помещичий дом, Анна Матвевна побежала туда главным образом ради такого самовара. Да поздно, не успела, утащили уже другие… Шуба ей грезилась, маячила в ее воображении, беличья или котиковая, какие она видела на иных городских дамах; считалось, что это инженерские или профессорские жены, только они так могут наряжаться и ходить. На что ей такая шуба, никуда в ней в деревне не пойдешь, – но пусть бы и она лежала в сундуке или висела в гардеробе, обсыпанная для сохранности нафталином, одним своим присутствием в доме тоже грела бы Анну Матвевну и поднимала бы в ней достоинство. И еще чтоб лежали в этом же сундуке или гардеробе отрезы сукна и драпа, шелка и ситца, сатина и бумазеи, столько, чтоб никогда не износить, не исчерпать этих запасов… Ох, да не перечислить всего, что хотелось Анне Матвевне, о чем они говорили и мечтали с Максимом Тимофеичем. Всего им хотелось, ни от чего бы они не отказались, будь такая возможность, попади она им в руки…
И вот теперь все было перед ними, забирай что хочешь, хоть все подряд, на все, что видели их глаза, было у них позволение – маленькая картонная карточка с немецким когтистым орлом…
Гардероб, что стоял в квартире, Анне Матвевне не понравился: стенки фанерные и без зеркала. Комод не понравился тоже – простая, дешевая работа, без узоров, а ей хотелось старинный, с резьбой, замочками, в лаке…
Такое могло быть в прежней их жизни разве только во сне: входи в любое жилище – и все, все твое… Это чувство пьянило их, совсем сводило с ума, заставляло хватать и лишнее, просто из азарта и жадности: кастрюли, сковородки и примуса на кухнях, эмалированные тазы и мусорные ведра, оцинкованные стиральные корыта. Корыт этих Анна Матвевна собрала по квартирам штук пять. Понимала – много всего набирает, не уместишь на подводу, но все-таки тащила наружу. Как-нибудь Максим Тимофеич пристроит. Все пригодится. И корыта пригодятся. Продать можно, поменять на что-нибудь. Оцинкованное-то корыто! Оно в каждом дворе желанно, какая хозяйка его не хочет!
Почти в каждой квартире на стенах висели фотографии тех людей, что в них жили: большеглазые детские личики, молодые свадебные пары, нежно приклонившиеся друг к другу. А рядом – портреты родителей, бабушек и дедушек, родственников. Некоторые глаза казались живыми, будто не мертвые фотографии смотрели со стен, а сами эти люди, и видели всё – кто вошел в их дом, чем занимается. Казалось даже – еще миг, другой, и кто-нибудь заговорит, раздастся человеческий голос, суровый, гневный, укоряющий Максима Тимофеича и Анну Матвевну: что же вы это делаете, русские люди?! Но Максим Тимофеич не всматривался в портреты, они были ему не нужны, немых устремленных взглядов он не замечал и не чувствовал. А Анна Матвевна замечала, портреты вызывали у нее женское любопытство: что за люди еще недавно здесь проживали, были тут хозяевами, завели все эти вещички, надевали эту одежду, садились на эти диваны, за эти столы? Она на секунду-другую задерживалась перед фотографиями, смотрела с интересом на лица, только с интересом, без стыда или хотя бы малой неловкости, щемления совести, и каждый раз обзор ее заканчивался внутри нее таким итоговым чувством: вон вы, значит, какие… Пожили, попользовались, ну и бог с вами. Теперь мы попользуемся. Так оно в жизни ведется: всему и каждому свой черед…
Тяжелая вышла кладь, когда Максим Тимофеич взвалил все на подводу, высоко и шатко она взгромоздилась. Здравый смысл подсказывал: надо кое-что снять, как бы не треснули оси, не поломались колеса. Но что? Гардероб? Комод? Диван в черной клеенчатой обивке? Дубовые стулья, раздвижной стол на четырех точеных ножках? Жалко! Неизвестно, добудет ли Родька еще раз пропуск в город, а вещи – самые те, какие хотелось им с Анной Матвевной: гардероб просторный, в лаке, зеркало в нем толстое, в полный человеческий рост, комод – диво, спереди полукругом, желтого орехового дерева, ящиков в нем целая дюжина, широкие и узкие, а вверху, на крышке, немыслимые узоры, разводья, мерцающие перламутром. Из-за одних этих узоров комод не скинешь…
Максим Тимофеич долго, старательно увязывал кладь веревками, даже весь измок жарким потом. Увязать надо прочно, дорога валкая, ухабистая, уронишь что с воза, скажем, гардероб, – что от него останется? Щепа да осколки…
