танковых колонн, без света пробирающихся через окружающий лес ближе к передовым, на подмогу истратившему свои последние ресурсы и почти полностью приостановившемуся наступлению, – Костя проспал трое суток подряд. Три раза на день его будили санитары, совали миски с едой; иногда будил фельдшер, менял повязки на ранах. Костя пробуждался, но лишь малой частью сознания. В полусне он проглатывал несколько ложек супа или поворачивался, как приказывал ему фельдшер, терпеливо, сонно, безразлично ожидая, когда тот закончит свою работу. И лишь только от него отходили – он опять падал на солому и опять уплывал куда-то, где не было ничего – ни сновидений, ни тьмы, а просто ничего…
На четвертые сутки он проснулся, впервые проснулся до конца, до полной ясности сознания. Раненая нога отекла, стала заметно толще, чем здоровая, отяжелела, но жара в ней не было. Значит, раны не воспалились, состояние их было нормальным, и это было самое главное. Лишь бы только не развилась гангрена…
Снаружи сверкало солнце. Прямоугольные бруски света, проникавшего сквозь частый ряд маленьких окошек, туманно-серебристые в дымчатом сумраке сарая, как бы подпирали одну из стен. За распахнутой дверью ярко зеленела древесная листва, ворошимая ветром, доносился неясный, равномерно-монотонный шум, точно неподалеку с небольшой высоты лилась и журчала вода.
Многие места на одеялах были пусты: из сарая разрешалось выходить, и все, кто чувствовал себя сносно, бродили где-то в парке.
Костя поднялся, преодолевая боль и слабость, подождал, пока перестала кружиться голова, и, неловко балансируя руками, припадая на толсто забинтованную ногу, медленно, приостанавливаясь после каждого шага, поковылял из сарая.
Над парком плыл ровный, постоянной силы ветер. В верху старых, высоких, сомкнувших свои кроны лип с равномерным шумом кипела, трепетала листва, напряженно стремясь в одну сторону, вслед за ветром. Ветки раскачивались, стучали, роняя сухие сучки, первые окрашенные желтизной, подступающим осенним тленом листья.
Парк был живописен, намеренно не прибран и не расчищен. Хозяевам его, как видно, были больше по вкусу одичание, запустение и та естественная красота, которую создает сама природа, когда творит слепо, без вмешательства человека.
За сараем, в овражке, густо заросшем орешником, бежал по камням ручей. Это его шум, слитый в одно с шумом древесной листвы, услышал Костя при пробуждении. Седая пенная вода крутила пятисаженное, черное, в зелени мха и водорослей колесо мельнички, проглядывавшей бревенчатыми стенами сквозь заросли на другом боку ручья. Мельничка не молола, внутри было тихо – просто кто-то открыл запоры, державшие колесо, и оно крутилось вхолостую, само по себе, взблескивая старым, черным, как смола, деревом, вознося вверх и роняя в беснованье мчащейся воды длинные зеленые косы наросшей травы.
Костя доковылял до ручья, умыл лицо, не вытираясь, оставив на бровях и ресницах алмазно-сверкавшие капли.
У самой воды из овражного откоса выпирал камень. Костя сел на него, завороженный видением мельницы, ее с плеском и шумом кружившегося колеса, напомнившего ему что-то детское, сказки братьев Гримм и Андерсена.
В кустах звучали, перекликались голоса: вдоль ручья копошился госпитальный люд. Кто брился, пристроив в камнях осколок зеркала, кто стирал свое бельишко, носовые платки, портянки, гимнастерки, развешивая их для просушки тут же, на кустах. Иные просто так, вроде Кости, в покое и отдыхе, отдавшись солнцу и ветру, пронизывавшим окружающую листву, сидели над водой, лениво покуривая, побрасывая в ручей камушки.
– Здорово, земляк! – окликнули Костю.
Сзади, за его спиною, пробирался по узкой щебнистой тропинке, пролегавшей вдоль ручья, вихрастый малый с подвешенной на бинте рукою, звякая тяжелой гроздью медалей на распоясанной, расстегнутой в вороте до последней пуговицы гимнастерке. Картинно и парадно, забивая своим блеском остальные медали, раскачивались и сверкали звезды Славы всех трех степеней – две серебряные и золотая. Малый дружелюбно, приятельски улыбался, обнажая мелкие, коричневатые от табака зубы.
– Фу-ты, обознался! – сказал он, нимало не гася своей жизнерадостной, простоватой улыбки. – Думал, дружка нашел. Ты не с Пятой гвардейской?
– Нет…
– А есть тут кто с Пятой?
– Не знаю, – пожал плечами Костя. – Ищи…
Вероятно, ничем иным, как только чистой случайностью, нельзя было объяснить того, что именно эти люди, которых видел возле себя Костя, остались живы, а пули, железо войны нашли других, – как было такою же случайностью, слепым везением, что на том страшном поле последнего боя пощадило его и не пощадило Атанова и многих, многих его друзей и товарищей…
Но, вбирая в себя тепло и свет утра, весь распахнутый навстречу этому свету и теплу, вновь способный замечать и чувствовать радость жизни, разлитую вокруг и заявлявшую о себе тысячью разных мелочей – и шумом ветра, и журчанием, переплеском струй, и бликами солнца, сверкавшими на черном лаке мельничного колеса, и перекличкою солдат, располагавшихся у ручья, дыша густым, пропахшим древесной корою и близкой осенью воздухом, наполненный тихим, торжественным счастьем, что он живет, дышит, видит, чувствует – Костя не хотел думать, что это всего лишь случайность, доставшаяся слепо. Продолжающаяся жизнь не могла быть слепым даром – слишком бесценен был этот дар, чтобы судьба могла распоряжаться им как попало, без выбора и усмотрения. В нем, в этом даре, крылся, казалось, какой-то тайный замысел, который будет угадан и явится со временем, какая-то определенная каждому назначенность… И от этой веры, от ощущения как бы налагавшегося теперь на него долга, не облеченного в слова, но существовавшего явственно и неоспоримо, от благодарного чувства, которое испытывали его душа, его слабое, больное тело, все в нем желало в предстоящей ему жизни, во все ее дни и годы, сколько их придется, жить как-то особенно, в какой-то высокой правде и чистоте, делать хорошее, доброе, никогда, ни на миг не отдавая себя мелкому и пустому, не позволяя своей душе зарасти сором, забыть про свой незаписанный долг, – чтобы всегда быть достойным того Доверия и тех Надежд, что сделали ему этот свой бесценный, ничем не оплатный дар…
Часовых дел мастер
Два десятка часов, разложенных на толстом зеленоватом стекле под абажуром настольной лампы – ручных, карманных, всевозможных марок и фасонов, – показывают пять. Алеша Луков распрямляет спину, с удовольствием потягивается. Рабочий день закончен.
Алеша снимает с головы черный берет – он надевает его, чтобы длинные, соломенного цвета волосы не падали со лба, когда он с лупою в глазу склоняется над часовыми механизмами, – вешает берет на гвоздик в стене. Потом не спеша – он не любит торопиться, профессия выработала в нем сдержанность и точность движений – убирает в железный ящик на полу часы, складывает на полочку инструменты, мягкой щеткой обметает настольное стекло. Все в порядке. Завтра, когда он придет сюда снова, будет приятно сесть за чистый прибранный стол. Это даже придает особую охоту к работе. А есть мастера – такой хаос на рабочем столе! Как самим не противно…
Алеша натягивает старенькое, уже здорово потертое на локтях пальто, берет в руку палку. Он инвалид, левой ноги у него нет по самое бедро. Ее оторвало осколком бомбы, когда мама, спасаясь от войны, уезжала с ним из осажденного Киева. Бомба попала прямо в вагон. Это случилось давно, он был тогда совсем мал, ничего не запомнил – ни Киева, где родился, ни отца, который ушел на войну и пропал там. Даже не знает, как выглядела мама. И никто этого не знает. От нее у Алеши не осталось ни одной фотокарточки, ничего. И кто он, откуда, ему рассказали уже потом, когда он подрос, в детском доме…
Часовая мастерская помещается внутри большого универсального магазина, на первом этаже. Выходная дверь рядом.
Но Алеша всегда приходит и уходит через другую дверь – на противоположном конце здания. Чтобы достичь ее, нужно пройти мимо длинного прилавка с галстуками на вертушках, мимо отдела кожгалантереи, витрин с дамскими шляпами и, наконец, мимо киоска, где продается парфюмерия – одеколон, духи, губная помада.
Алеша старается идти так, чтобы его хромота не очень бросалась в глаза…
