Григория я увидел только вечером.
Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку [90] с крутой холодью, [91] вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.
Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:
– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.
Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.
Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.
Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…
А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.
– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?
– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.
– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.
– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?
– Конечно, – кивнул Баян.
– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!
– Сейчас я, – ответила та.
Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.
Поставила баба горшок на стол, рогач к загнетке [92] приложила. Руки о ширинку вытерла, достала из-под загнетки большой деревянный черпак и миску.
– Пельмень, так по-муромски называется, а по-нашему – ухо хлебное, – пояснил Илия. – Мамка вон, сколько ни старается, а так, как в граде Муроме, у нее не выходит.
– Зато, – подала голос София, – у них холодь, как у нас, не получается.
– Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, – сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.
– Пробуй, – сказал Иоанн подгудошнику. – Тебе первому есть.
Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…
– Ну? – нетерпеливо спросил я.
– Вкуснотища! – прожевав, сказал подгудошник.
– Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, – посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.
– И так хорошо, – расплылся в улыбке подгудошник.
– Значит, стоило сюда добираться? – Илия пихнул в бок Баяна.
– Стоило, – кивнул тот и посмотрел на хозяйку: – А еще можно?
– А как же, – ответила та. – А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.
Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.
– Слава Тебе, Господи, – расплылся в улыбке Иоанн. – Угодили гостям с угощением. – И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.
– Знатную трапезу Господь нам ныне послал, – сказал хозяин и рыгнул довольно.
