землянку. – Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.
– Спаси Христос, – усмехнулся Баян.
Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.
– Ты же во Христа не веруешь, – покачал головой Григорий.
– А ты почем знаешь? – спросил подгудошник.
– Знаю, – просто сказал хозяин.
– Не обижайся на Баяна, – сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. – Он балагур тот еще.
– Я и не обижаюсь, – пожал плечами христианин. – Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.
– Она, – кивнул я. – Хорошая девчушка. Смышленая.
– А вы, я слышал, издалека к нам пришли? – Григорий внимательно на нас посмотрел.
– Издалека, – Баян поерзал на лежаке.
– Из Киева, – подтвердил я. – Меня Добрыном зовут.
– А меня Баяном, – сказал подгудошник.
– Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… – начал Григорий.
– Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?
– Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?
– Хорошо, – усмехнулся Баян. – Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…
– Но мы на людей твоих не в обиде, – перебил я подгудошника.
– То люди не мои, – сказал Григорий. – То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.
– Далеко же вы забрались, – Баян снова поерзал. Помолчали мы.
– А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? – наконец спросил Григорий.
Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:
– Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.
– С чего это вдруг? – уставился на меня подгудошник.
– А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.
– Так ведь…
– Ступай, – сказал я настойчиво.
Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…
Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.
Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.
К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.
Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:
– Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…
Андрей на кресте…
Дулеб усмехается…
«Христосик».
Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… – голос Пустынника не дрожит.
Нет в нем страха. И отчаянья нет.
Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.
– А-а-ах! – врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на
