избавиться.
– Ох, Баян, – наконец очнулся не старый еще хозяин, дома, бороду довольно огладил, – до чего же славно у тебя получается! Все нутро ты песнями своими наизнанку выворачиваешь! Иди сюда! Ну-ка, – повернулся он к сидевшему рядом с ним захмелевшему мужичку, – подвинься, дай Баяну место.
Тот подвинулся и постучал ладошкой по скамье:
– Садись сюда, Баян, я тебе местечко нагрел. Узнал я паренька. Верно про него Глушила говорил.
Выходит, Баян не только плясать, но и петь горазд. И не решишь сразу, что же у него лучше получается.
– А дозвольте, добрые хозяева, у вашего огонька погреться, – подал я голос, когда парень уселся за стол.
– Проходи, гость дорогой! – увидев меня, хозяин приветливо поманил рукой. – И тепла, и еды с питьем у нас ноне вдосталь.
– Что празднуем? – спросил я, присаживаясь на краешек скамьи.
– Первенца моего нарекаем, – сказал хозяин. – Девок вон… целых пять штук у меня, а теперь мальчонка родился. Будет, кому вотчину передать. Тут, почитай, вся слобода наша собралась. И ты нам не лишним будешь.
– С радостью тебя…
– Нырком его люди зовут, – подсказал мне пьяненький мужичок.
– С радостью тебя, Нырок.
– Спасибо, добрый человек. Не ждали мы тебя, да видно удача нам нынче будет. Эй, жена! – позвал он. – Неси-ка первенца. Пусть гость желанный им полюбуется.
Зашумели гости радостно, чары пенные вверх подняли. А из дома на свет баба малыша голенького вынесла. Испугался я за него, как бы не застудили. Но смотрю: остальных это мало беспокоит, а значит, и мне волноваться нечего.
Баба младенца на руки отцу передала, а сама быстро в доме скрылась. Поднес маленького Нырок ко мне.
– Смотри, – говорит, – добрый человек, какого богатыря мне Красава ошлепендила.
– И верно, хорош, – улыбнулся я, да чтоб не сглазить, на левую сторону трижды плюнул.
– Ждали мы путника, чтоб он мальчонку нарек, вот тебя нам Белее и послал. Красава! Чего ты там мешкаешь?!
– Бегу уже! – И верно, вскоре она на пороге появилась.
Выбежала баба на двор, а в руках у нее рубаха-сорочица, берегинями расшита, коло годовое по вороту в нитку красную, на пазухе знаки Огня и Воды, Ветра и Земли-матушки, а по подоплеку важенки бегут. Красивая рубаха, только дюже большая, таких, как я, туда двое влезут. Видно, и вправду хотят родители, чтоб сын их богатырем вырос.
Расстелила мать рубаху посреди двора, отец малыша к ней поднес, я за ними пошел, а гости за мной потянулись. Встали в корогод, смеются. А хозяин мальчонку над рубахой держит.
– Тебе, путник, первенцу имя давать, – мне говорит.
– Нарекаю тебя Гридиславом! – сказал я торжественно, из ножен кинжал выхватил и прядку волосиков пуховых с головы младенцу отсек.
Заплакал малыш. Не понравилось ему, видать, что волос лишился, и на радость собравшимся, на рубаху задудолил.
– Слава Гридиславу, – тихонько, чтоб маленького не испугать, сказал Нырок.
– Слава Гридиславу, – так же тихо подхватили люди.
А мальчишка дудолить закончил, угукнул деловито и заулыбался. Значит, принял имя. И все вокруг улыбаться стали.
– Ну, здраве будь, Гридя, – сказал я. – С возвращением тебя в Явь.
– Забирай, мать, Гридислава, – нехотя отдал Нырок сына.
Та подхватила его и быстро с улицы в дом отнесла. А Нырок рубаху поднял, пятно мокрое народу показал, а потом носом в него ткнулся.
– Ух, душок-то забористый! – рассмеялся громко.
– Да будет тебе, свое же не воняет! – подхватил его смех пьяненький мужичок.
– Пойдем-ка, кум, за здоровье Гридислава выпьем, – поднял он глаза на меня.
– Отчего же не выпить, – улыбнулся я. И все за столы пошли. [81]
Сели, выпили как полагается, Гридиславу здоровья и долгих лет пожелали. Потом за родителей чаши подняли. Затем рубашку с братиной по столам пустили. Каждый нюхал ее да нахваливал. Словно не моча на ней была детская, а благовоние заморское. А чтоб нюхалось лучше, к братине прикладывались. Каждый пил, сколько за единый дых влить в себя сможет. Потом дальше передавали.
Ну а я, как и положено куму, в почетных гостях оказался. Рядом с Нырком да Баяном. Узнал меня подгудошник, но виду не подал сразу. Только когда все уже изрядно накушались бражки и медов пьяных, он меня в сторонку поманил.
– Как же ты здесь, Добрый? – спросил меня тихо.
