аппаратурных, жара застойная, хотя на полную мощность работали вентиляторы, тонким, чуть слышным зуммером попискивали разрядники, попахивало разогретым озоном...
Самолет целый день пилил и пилил в мутном, словно бы пыльном небе на «пасеку» и обратно — заход за заходом. Бутаков, сбросив пиджак, засучив рукава белой рубашки, появлялся то в одной аппаратурной, то в другой — делал короткие замечания; тонкое лицо бледно, дыхание одышливое, сухость, жара брали свое. Сергей Умнов не отходил от «сигмы», во время заходов что-то помечал в блокноте, быстро подсчитывал, бегал в затененный отсек контрольно-записывающей аппаратуры, подолгу глядел в окошки самописцев — там скользили остренькие, дрожащие «зайчики». Под очками близорукие глаза Умнова в такие минуты не видели ничего иного, он был весь сосредоточен лишь на этих блоках, шкафах, заставлявших все отсеки, на лампах, тысячах мелких деталей, составлявших панели, он, словно маг и чародей, понимал все таинства, какие происходили внутри, в их недрах.
В сумерках уже закончились облеты, и выключенные антенны, медленно проворачиваясь, затихали, успокаивались. В «банкобусе» подводили краткие итоги: испытание прошло хорошо, только расчетному бюро предстояло по пленкам рассчитать в течение ночи и следующего дня ошибки, они станут известны в понедельник. Впереди было воскресенье, маршал Янов убывал в Москву, на Военный совет. Коськин-Рюмин не мог бы в точности сказать, какие из этих причин влияли в первую очередь, но видел: Главный конструктор Борис Силыч был в веселом расположении духа, а когда кто-то напомнил, что теперь надо новую «сигму» вводить «нулевым» приказом, пошутил: «А вы знаете, что такое одногорбый верблюд? Это тот же верблюд, но после введения нулевого приказа». А потом возвестил:
«Ну, завтра в пойму, на уху! Сколачивается веселая компания рыбаков и едоков. Кто хочет? Налетай, записывайся!»
«На вашем бы месте бесплатно никого не брал бы, — отозвался глуховатым, но тоже шутливым голосом Янов, закуривая и стоя еще у стола. — Оброк, ясак, или как его там... брал бы».
«Это само собой! Само собой, — скороговоркой прочастил Бутаков. — У нас без этого не бывает! — И обернулся к Сергееву, по-молодому возбужденный: — А вот Георгия Владимировича берем без выкупа, без дани — в ухе больше моего понимает толк!»
Полноватый, трудно дышавший в духоте «банкобуса» начальник полигона качнулся в коротком смешке.
«Насколько известно, вы же степняк, Борис Силыч, а по ухе мастер? Где успели научиться?»
«Секрет! Секрет!»
Сергеев весело блеснул глазами, подвижные ноздри передернулись.
«Надо вот прессу пригласить! Какая же уха без оповещения широкой общественности?»
Коськин-Рюмин тогда смутился, но тут же нашелся:
«А я ни в рыбе, ни в ухе и даже ни в апельсинах...»
«Ничего! — опять блеснув глазами, сказал Сергеев. — Не боги горшки обжигают: есть-то по крайней мере искусство не трудное».
«Разве что».
«Верно! — Борис Силыч прищурился, открыто взглянул на Коськина-Рюмина. — О какой же полноте понимания Кара-Суя может идти речь, если не побывать на рыбном пиршестве? Кстати, знаю вашу рукопись «Сигма» — трудный блок»... Так что вы уж присоединяйтесь, товарищ подполковник!»
Весь этот разговор помнился так, словно он состоялся только что, всего несколько минут назад. Коськин-Рюмин улыбнулся, подумав, что, в сущности, безобидный и даже вроде пустой разговор кое-что выявил для него — дух Главного конструктора. Что этот человек еще способен создать, какие роятся в голове его замыслы?
Коськину-Рюмину пришло на ум: ведь почти три месяца назад он был тут, и тогда все и случилось с Сергеем Умновым. Госпитальная палата, порезанные вены, перебинтованные, как культи, руки Сергея... Теперь вот Умнов сидит позади, может, только чуть возбужденно (но это дано лишь понять тому, кто с ним, как он, Коськин-Рюмин, съел пуд соли) ведет отвлеченные разговоры. Конечно, его идея теперь восторжествовала. Гигант может чувствовать себя победителем, и Коськин-Рюмин ощутил мгновенное желание: сейчас, неожиданно обо всем и спросить его — и обернулся.
— Сергей, мне пришла на ум та эпопея с госпиталем... Три месяца прошло, не забыл? И... победа!
Умнов как-то с опаской взглянул из-под очков: что ж, неожиданность, желанная для него, Коськина- Рюмина, была достигнута.
— Видишь ли, — проговорил Умнов и помолчал, привычно подтолкнул очки, но уже по той холодноватости, с какой он произнес первые слова, Коськин-Рюмин понял: тот «закусил удила», сейчас парирует. — Считать «сигму» победой, тем более личной, было бы самонадеянно и неверно, товарищ журналист. — Слово «товарищ журналист» Умнов подчеркнул интонацией, усмешка тронула его губы. — Потому что во всех процессах — и «Катунь» не исключение — объективно существуют противоречивые моменты, и это находится, как тебе известно, товарищ журналист, в строгом соответствии с марксистской теорией о единстве противоположностей... Объективное, истинное пробивает себе дорогу в результате естественной борьбы этих противоположностей, а не по воле — желанию или нежеланию — личности. Так- то, Костик! — Он примолк, но тут же сказал: — «Катунь» — загадка. Она может принести неожиданные сюрпризы. Так что по отношению к ней «победа» — понятие скользкое. Я суеверен до поры...
— Когда таким стал, товарищ кандидат наук?
— Жизнь научила. Разве мы знали, что случится, например, с Валей Фурашовой?..
Сергей вздохнул и умолк, замкнуто из-под очков смотрел за открытое боковое стекло, губы сжаты, он явно не был настроен продолжать разговор.
Впереди ЗИМ свернул с дороги и, покачиваясь, переваливаясь, точно черный жук, двигался вдоль длинного, с полуоткрытыми берегами озера к зеленому островку ветел.
— Ну, приехали, — сказал военный в шляпе. — Любимое место Бориса Силыча. Все озера в пойме наперечет знает.
«Никакой ты не суеверный, — без огорчения, скорее с какой-то внутренней веселой радостью, запоздало подумал Коськин-Рюмин, искоса рассматривая приникшего к боковому стеклу Умнова. — Просто стал похитрее, даже с профессором Бутаковым... Но своего-то ты все равно добиваешься! Тут ты, дорогой Гигант, остался прежним, и это главное, хотя, действительно, жизнь научила...»
Впереди под ветлами шла работа: в тень натаскивали охапки старого сена из ближайшей копешки, поверх растягивали хрустящий пересохший брезент, из багажника выгружали бутылки минеральной воды, соки, выкатывали полосатые каменно-валунные арбузы, на траву выставляли разные припасы.
Главный был уже в трусах, в сетчатой майке; тело хотя и бледное, без загара, однако выглядело крепким, мускулистым — он казался еще довольно нестарым. Белый, отменной чистоты носовой платок, связанный по концам так, что торчали в стороны четыре сосульки, венчал, будто тюбетейка, его голову; он энергично, споро налаживал спиннинг.
Пока Коськин-Рюмин помогал выгружать из багажника ведра, кухонные принадлежности, Борис Силыч оказался у берега. Здесь был открытый плес, и, встав по щиколотку в воду, сразу ощутив прохладную влажность сквозь плотную ткань кед, он с силой забросил блесну — паутиной мелькнула в воздухе леска.
Это была вторая его, Бориса Силыча, страсть — страсть столь же яркая, способная захватить всего без остатка, отгородить его от того мира, какой еще пять минут назад бурлил вокруг, заставлял его думать, решать, нервничать, спорить, разговаривать, — все это разом отступало. Что ж, и в своем кабинете дома или в комнатке КБ он тоже уходил от этого беспокойного мира, вырывался из его плена, погружаясь в мир формул, мысленно двигаясь там осторожно по бесконечным, безмолвным, но чутким лабиринтам, каким нет конца, сознавая, что ничто не должно быть пропущено, оставлено незамеченным. И он, этот мир, пронизан тишиной, покоем, наполнен палево-золотистым, сумеречным светом — неведомое подводное царство... Здесь же, на рыбалке, со спиннингом в руке, он испытывал иное — бодрящую напряженность в теле, молодость, силу, азарт.
Сегодня, в эту утреннюю свежую рань, возле успокаивающей прохлады, что шла от дымчатой глади воды, в которой глубоко, бездонно отразилось белесое кара-суйское небо, он, немолодой человек, испивший в жизни чашу добра и зла — профессор, Главный конструктор, — чувствовал прилив очистительной беззаботности. Эта детская радость от всего окружающего — озерной воды, дремотного простора камыша,
