его жизни не будет ничего, кроме изученной буквально до миллиметра крохотной камеры, двух получасовых ежедневных прогулок в тюремном дворе, безвкусной баланды на завтрак и ужин, монотонной, одуряющей работы, непредсказуемых издевательств контролеров, желающих хоть как-то скрасить свое унылое существование, и, если очень повезет, – собеседника, такого же, как и он сам, душегуба, с опостылевшей до икоты тусклой рожей прирожденного мокрушника и изверга. И все это, включая оправление на параше, – под недреманным оком тюремной охраны. И никаких радио и телевидения, никакой музыки и никаких писем. Только книги из скудной, специально подобранной ГУИНом библиотеки. И… вера в бога, которую невозможно отнять вместе со свободой. Только есть ли она в его душе, вера?! Вряд ли…
Однажды Леха читал статью в питерском еженедельнике «Невский репортер» о священнике отце Павле, настоятеле церкви на острове Каменном. Статья, написанная известным журналистом Дмитрием Нагайцевым, рассказывала о полной драматизма судьбе человека, много лет назад сменившего погоны офицера ВДВ на рясу священнослужителя… Что ж, скоро они встретятся…
Сидя на жестких нарах в блоке смертников следственного изолятора Кресты, Реаниматор, конечно, не догадывался, какие последствия будет иметь предстоящая ему встреча с отцом Павлом. Он просто сидел, обхватив бритую налысо голову руками, и медленно раскачивался взад– вперед, а перед его глазами кадр за кадром прокручивалась вся его не такая уж долгая жизнь. Жизнь, в которой, как в голливудском триллере, было все – и кровь, и деньги, и настоящая, обретенная совсем недавно любовь. Теперь эта жизнь кончилась. Навсегда. Впереди у Лехи Гольцова был только кромешный ад…
Даже если произойдет невозможное, если он протянет на острове положенные до подачи прошения о помиловании двадцать пять лет и его прошение удовлетворят, то каким он выйдет на волю? Дряхлый, седой, больной старик, без дома, без родных, без средств к существованию, без возможности обрести все это и, как следствие, без желания существовать дальше. Лучшее, на что можно рассчитывать, – это быстрое угасание в вонючей богадельне для неимущих в компании спившихся, завшивленных бомжей. Так лучше уж сдохнуть там, на Каменном…
Вдруг Реаниматор со щемящей тоской вспомнил, что у него сегодня день рождения. Ему, человеку без будущего, исполнилось всего тридцать пять…
«…Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» – сказал классик совковой литературы. Если бы все было так просто! Увы, понять, какими они были, эти безвозвратно умчавшиеся в бесконечность годы, можно, только остановившись у самой черты, у края, за которым нет уже ничего.
Глава 28
Состояние, в котором Леха пребывал по ночам, вряд ли можно назвать сном. Скорее это было балансирование на краю бездны, из которой он то и дело выныривал, чтобы увидеть тускло мерцающую под потолком лампочку в проволочном наморднике, а потом закрывал глаза и снова проваливался, падал в чавкающий, кишащий кошмарами и обрывками видений колодец. И так – десятки раз подряд, ночь за ночью…
Когда на двенадцатые сутки его пребывания в камере смертников в двери среди ночи распахнулась и тут же закрылась кормушка, он даже не шелохнулся. И лишь когда щелкнул замок, Реаниматор опустил ноги в тяжелых, без шнурков, ботах на бетонный пол и сел, уставившись воспаленными глазами в открывшийся проем. Еще не окончательно вернувшееся в реальность сознание подсказало: происходит что-то необычное. До сих пор по ночам его ни разу не будили…
Когда внимательно оглядевший его из коридора заспанный пухлогубый контролер сделал шаг в сторону и в камеру не спеша вошел одетый в гражданское майор Томанцев, Леха понял, что предчувствие не обмануло его.
– Спасибо, Андрей… А теперь оставь нас, – сказал, не удосужившись взглянуть на охранника, майор.
Выкрашенная зеленой краской дверь захлопнулась, однако замок в ней почему-то не заперли. Видимо, встреча обещала быть недолгой… Опер приблизился, сел на нары рядом с Реаниматором, молча протянул открытую пачку «Петра Первого». Леха, не произнося ни слова, взял предложенное курево, нагнулся к заплясавшему в руке у мента оранжевому огоньку, глотнул дыма. В голове сразу зашумело.
– Прости меня, – качнув головой, глухо проговорил Томанцев. – Я сделал все, что мог… Но был неофицальный приказ из Смольного, поддержанный начальником ГУВД. Генералу не терпелось отчитаться о полном разгроме мальцевской группировки. Вот и устроили… шоу.
– Я понимаю, – бесцветно буркнул Леха. – Ты зачем пришел, майор? Сюда ведь, насколько я знаю, визиты запрещены.
– Знаешь, как говорят: «Если нельзя, но очень хочется, то можно»? – с трудом растянув уголки губ, грустно заметил Томанцев. По глазам опера можно было понять – он пришел не для того, чтобы прощения просить. Предстояло нечто особенное. – Я здесь так, связующее звено, – наконец сказал майор. – В общем… встречай гостей, Леша…
Томанцев быстро встал, подошел к двери, открыл ее и вышел.
«А если сейчас рвануть? – машинально подумал Реаниматор, разглядывая светящуюся полоску между дверью и косяком и чувствуя, как в груди расплавленным свинцом растекается нестерпимый жар. – Больше, чем пожизненное заключение, уже не дадут, даже если положу или покалечу пару собак… Так хоть душу отведу напоследок».
Дверь камеры снова открылась, и Реаниматор увидел Алену. Все мысли разом испарились. Случилось то, о чем он сразу же подумал после слов майора, но во что все-таки никак не мог поверить.
Красивая, невероятно красивая, в серебристом платье, она стояла сейчас, среди ночи, на пороге камеры блока смертников, смотрела на него полными ужаса и сострадания зелеными глазищами, хлопала длинными кукольными ресницами и не решалась сделать первый шаг навстречу.
– Алеша… милый, – кусая кулачок, дрожащим голосом прошептала Алена. – Господи… что они с тобой… сделали?!
В голове Лехи помутилось. Он сам не понял, как оказался на ногах, кинул на пол тлеющую сигарету и бросился ей навстречу, сжал в объятиях, покрывая лицо, шею, руки горячими поцелуями и шепча только одно слово: «Аленка… Аленка… Аленка…» А она, такая близкая, такая хрупкая, легкая, как пушинка, нежно-нежно обвила его могучую шею своими полудетскими ручками и блаженно опустила веки, из-под которых одна за другой катились слезинки.
– Лешенька, – жарко шептали ее алые, влажно приоткрытые для поцелуя губы. – Любимый мой…
А он не верил своим ушам, он упивался ее близостью, больше похожей на сладкий сон, чем на реальность, запахом ее духов, ее тела, пряным ароматом ее блестящих длинных волос, в которые хотелось зарыться, спрятаться под их спасительным покровом и ничего не видеть и не слышать. Реаниматор нашел в себе силы на секунду оторваться от Алены только тогда, когда в проеме все еще открытой двери мелькнул силуэт майора Томанцева.
– Ну-ну… – покачал головой и тут же отвел взгляд оперативник. – Вы бы хоть дверь-то закрыли.
– Извините нас, – положив голову на плечо Реаниматора, тихо выговорила Алена. – Мы просто слишком давно не виделись, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Правда, любимый? – Девушка встала на цыпочки и потерлась кончиком чуть вздернутого носа о колючий подбородок Лехи. Лицо ее раскраснелось, губы и обвивавшие шею Реаниматора руки чуть заметно подрагивали, волосы падали на плечи сверкающими ручейками.
– Это правда, – подтвердил одетый в черную робу смертника Леха. – Спасибо тебе, майор. Ты… самый правильный мент среди всех, кого я встречал в своей жизни. Век не забуду.
– Да уж, – со вздохом прошептал майор. Поймал взгляд Реаниматора, тоскливо покачал головой, выдавил с отчаянием: – Э-эх, ребята!.. Да как же все по-глупому… Да почему так… А-а! – сокрушенно махнул рукой, сморщился, словно от зубной боли, и, прежде чем закрыть дверь, грустно предупредил, пряча глаза в пол: – У вас, к сожалению, тридцать минут, не больше. Не подставляйте меня, лады? Я и так уже на срок насшибал… – Мент прекрасно понимал, что в нынешнем состоянии влюбленных время для них – категория относительная. Но с позором вылетать из МВД за четыре года до гарантированной пенсии старшему оперуполномоченному совсем не хотелось.
– Мы успеем, – уткнувшись лицом в грудь Алексею, чуть слышно пообещала Алена. И как-то странно, почти мечтательно улыбнулась. Реаниматор подумал, что вот это и есть настоящее счастье… И даже вдруг явственно представил себе то, о чем минуту назад даже помышлять было страшно. Ему показалось, что в
