животное устроило для ночевки. Малейшее движение – и они натыкались на дюймовые шипы, но места была достаточно для них обоих.
– Когда я увидела тебя в первый раз, то поняла, что ты и есть тот парень, который возьмет меня с собой в самые лучшие места, – заявила Клер, продираясь вслед за ним. Шипы цеплялись за ее волосы.
– Да уж, я человек оригинальный, – признался он устало.
Майк на секунду закрыл лицо руками, потом обнял Клер.
– Конец пути, крошка. Дальше не идем.
– Давно пора.
– Пожалуй.
Сначала, усевшись, он чувствовал себя, как будто все еще бежал, его сердце громко стучало и дыхание прерывалось. Спокойно сидеть тоже было нелегко, когда хотелось втягивать в себя кислород и тереть гудящие ноги.
Когда-то Клер спросила его, примерно сто лет назад в лесу, не казалось ли ему неестественным учить ее стрелять среди такой красоты. Тогда он сказал, что нет, но только сейчас понял ее. Другие люди отправились в рестораны и на вечеринки. Они же сидели в середине колючего куста, пытаясь спастись от смерти. Ничего себе любовное приключение!
Когда все это безумие закончится, если оно закончится и они останутся живы, смогут ли они перенести шок обыкновенного счета за электричество? И будет ли им достаточно обыкновенных счетов и повседневных забот?
Потому что, когда он будет выписывать чек Тихоокеанской Газовой и Электрической компании, внутри него будет спать зверь. Зверь, которым он когда-то был. Майк мог только надеяться, что он будет спать тихо за улыбками, детьми, Клер, повседневностью. Но он никогда не умрет.
Никогда… Никогда.
– Как ты только можешь спать сидя? – возмущенно прошептала Клер.
Он моргнул и широко открыл глаза.
– Приучаешься в карауле. На случай, если капитану вздумается обойти посты.
Она легко коснулась его щеки.
– Ты все еще горишь. Ложись. Я покараулю.
Ему только оставалось выбрать, куда прислониться: к колючим веткам или к ней.
Внезапно Малчек проснулся, как от толчка, сна ни в одном глазу. Вокруг стало немного светлее или, точнее, не так темно. Не так-то легко определить время, когда голова разлетается на кусочки.
Дождь перестал, а ураган превратился в порывистый, безголосый бриз. Майк попытался глубоко вдохнуть, но не смог. Грудь словно была обвязана стальными прутьями. Он не мог понять, упала ли температура. Одежда все еще была сырой, но он совсем не чувствовал холода. Просто замечательно!
Когда он сел, стараясь двигаться очень медленно, каждый мускул, каждая кость в его теле запротестовали, и это слабое усилие вызвало у него тошноту. «А теперь нашего смелого и отважного героя вот-вот вырвет в кустах», – презрительно усмехнулся он над собой.
Вокруг не было слышно щебетания птиц. Почему? Через секунду он понял: Ритмичное движение сквозь подлесок, шаги, пауза, снова шуршание и треск. Это, несомненно, был человек. Лоси редко разговаривают сами с собой. Это научный факт.
Малчек медленно, осторожно выдохнул, внезапно вспомнив, что задержал дыхание в груди. Прошло еще несколько минут, и донесся новый звук. Он почувствовал, что не прочь выругаться и сам. Эдисон мочился, Майк слышал журчание, за которым последовал возглас облегчения и короткий звук застегиваемой ширинки. Если только у Эдисона нет болезни почек, следующий раз ему захочется в сортир не раньше, чем несколько часов, а ведь Малчек мог бы использовать эту возможность. Чуть больше света, и он бы разглядел струйку пара от соприкосновения горячей мочи и холодного воздуха. Звук вроде бы доносился слева. Он постарался разглядеть что-нибудь в темноте, но огромные деревья, окружавшие кусты, могли бы скрыть даже десятитонный грузовик. Безнадежно.
Эдисон двинулся. Пошел дальше. Он даже не пытался делать это бесшумно.
Малчек уже обратил на это внимание. Эдисон, как и он сам, научился убивать. Но по-другому. Любой человек, производящий подобный шум, привык двигаться в группе людей. Флот, конвой, инфантерия… Умение Эдисона ходить неслышно было лучше, чем у обыкновенного человека, но далеко не безукоризненно. По сравнению с Малчеком, Эдисон двигался, как гиппопотам, и это было хорошо. Это было очень, очень хорошо.
Постепенно звуки шагов Эдисона затихли. Стараясь не шуметь, Малчек начал выкладывать содержимое своих карманов на подстилку из засохших листьев папоротника и хворостинок. Четыре обоймы для ружья, пол-упаковки патронов для револьвера. Понадобится всего один.
Клер наблюдала за ним. Он ощущал ее взгляд, прикованный к маленькой кучке смерти, растущей перед ней. Майк вытащил из кармана складной нож и засунул его внутрь правого ботинка, за щиколотку. Затем достал уже почти сухой платок и обтер ружье. Нашел хороший камень размером с кулак и завязал его в квадратный кусок материи, просовывая концы через дырку ремня, и повесил камень на пояс, за кобурой револьвера. Огляделся. Его заинтересовали шипы, хотя не было ни времени, ни материала, чтобы использовать их с толком. Наломать с пригоршню заняло не больше минуты.
Клер ни о чем его не спросила. Она знала. Может быть, она всегда знала, поэтому слова были ни к чему. Ее дело – слова, его – Эдисон.
– Оставайся здесь, пока я не вернусь за тобой, – прошептал Малчек, вытряхивая из карманов мелочь.
Он оторвал подол своей рубашки и тщательно завернул в него пули для револьвера, сплющивая то, что получилось, чтобы засунуть в задний карман джинсов. Оторвав еще одну полоску материи, он обвязал ею лоб, чтобы волосы не падали на лицо.
– Если я не вернусь за тобой, пережди здесь еще одну ночь, а потом двигайся в направлении моря. До тех пор не выходи. Хорошенько рассмотри любого, к кому обращаешься за помощью, прежде чем раскрыть себя, даже если это человек в форме.
Он протянул руку, нащупывая грязь, и захватил пригоршню. Испачкав ладони, Майк размазал ее по рукам, лицу, ушам, затылку и даже под волосами. Когда он растирал грязь по векам, то подумал, усовершенствовали ли они краску для век, с которой так носились во Вьетнаме. И что там еще было? Ах, да. Черная зубная паста.
«Если собираешься уложить в темноте желтолицего, не улыбайся. Он всадит тебе пулю прямо между зубов».
Зрелище было ужасающим. Покрытый грязью, промокший насквозь, спутанные волосы слиплись, на темном лице выделялись лишь глаза и зубы. Он превратился в кошмарную маску, которая висела перед ней во мраке, как вырезанная из тропического ореха. Одежда прилипла к нему как кожа и только тусклый отблеск оружия соединял его с этим веком. В глазах Майка блестел жар лихорадки и что-то еще. Что-то роковое и голодное. «Он измотан, – сказала она себе, – болен, измотан, измучен, живой комок нервов, плоть содрана до самого ядра». Это то, что они посылали выполнять грязную работу во Вьетнаме, делать то, о чем он кричал в бреду.
Это зверь.
Желая приободрить ее, Майк улыбнулся, не сознавая, что его улыбка выглядела не лучше, чем серьезный вид. Она еще больше усилила контраст между тем, что Клер о нем знала, и тем, что ей о нем говорили. Перед ней предстала проблема.
Звери не улыбаются.
– Бу-у, – прошептал Майк внезапно, и Клер вздрогнула. Он прошептал еще что-то.
– Чарли от этого будет без ума.
– Кто… кто этот Чарли? – запинаясь, проговорила Клер, в полной уверенности, что разум окончательно покинул Майка.
– Наш старший сын, Чарли. Представляешь, как ему будут завидовать соседские мальчишки? Для того чтобы играть в полицейских и бандитов, у него будет настоящий полицейский. Чтобы играть в войну, у него будет настоящий коммандо, собственный. Только придется следить, чтобы он не начал брать за это деньги.
