Со скрежетом растворилась дверь камеры.
— Афонов! Константин! Выходи на свидание, — зычно крикнул полицейский и несколько тише добавил: — Жена с сыном пришла.
Константин поднялся с пола. Растерянно полез в карманы брюк, нащупал черствую корку хлеба. «Нет. Не то», — пронеслось в сознании.
И тут же несколько рук потянулось к нему:
— На!
— Возьми, Костя!
— Вот сахар для сына!
Константин взял у Пазона кусочек сахару и шагнул к двери. В возбужденном мозгу метались мысли: «Сейчас увижу Валю. Сейчас обниму Витасика. Надо их успокоить. Надо крепче держаться».
Полицай вывел его из подвала, провел по коридору и приказал остановиться возле комнаты следователя Ковалева.
— Что, снова на допрос? — недоуменно спросил Константин. — Вы же сказали, на свидание...
— Жена твоя с сыном у него, — кивнул полицай, открывая дверь. — Заходи.
Еще не переступив порога комнаты, Константин увидел следователя Ковалева и Валентину, сидящую спиной к двери. И тут же услышал радостный детский крик:
— Папа пишел! Папочка!
Маленький Витасик бежал к нему, раскинув для объятий ручонки.
Константин склонился, поднял сына, прижал к груди, прильнув губами к теплой, бархатной щечке. Сердце стучало гулко, казалось, уперлось в горло. А тут еще Валя поднялась со стула и с глазами, полными слез, подошла вплотную. Освободив одну руку, Константин обнял и ее.
— Садись, Афонов! — услышал он властный голос Ковалева. С нежностью отстранив Валентину, Константин опустил на пол ребенка, отдал ему кусочек сахару и подошел к стулу.
— Садись, садись, Афонов! — мягким вкрадчивым голосом повторил следователь. — Вот гляжу я на вас, прекрасная у вас жена. Сын замечательный. Жить бы вам и жить в свое удовольствие. А ведь жизнь эта целиком в ваших руках. Германские власти готовы простить вам все ваши заблуждения. Мы гарантируем вам полную свободу, если вы согласитесь публично раскаяться в совершенных проступках и призовете жителей Таганрога к покорности и повиновению...
Подумайте. Всего несколько слов, и вы свободны. Капитан Брандт отменит для вас смертный приговор. Вы сможете жить в кругу своей семьи, воспитывать этого замечательного мальчугана. Разве он не стоит этого? — кивнул Ковалев на Витасика, который, обхватив колени отца, с наслаждением ворочал за оттопыренной щекой небольшой кусочек сахару.
— Нет, господин Ковалев! Я русский человек. И умру, как русский. Предателем Родины я никогда не буду, — твердо сказал Константин, глядя на сына.
Ему хотелось посмотреть и на жену, хотелось увидеть в ее глазах одобрение. Но каким-то чутьем он ощутил, что Валентина бесшумно плачет, и потому боялся этого взгляда, боялся увидеть ее лицо.
— Подумайте. Не терзайте вашу жену. Она и без того много пережила. Какую же участь вы ей уготовите на дальнейшее? А ведь от вас почти ничего не требуют. Только чистосердечное признание — всего несколько слов. Учтите, что некоторые из ваших товарищей уже решили этот вопрос положительно.
Константин недоверчиво глянул на Ковалева.
— Не верите? Вот, пожалуйста. Можете убедиться сами, — следователь достал из письменного стола целую стопку серых листов с протоколами допросов, отыскал нужный лист и протянул его Афонову: — Можете прочитать. Это Степан Мостовенко. Знаете такого?
Константин молча замотал головой, вчитываясь в текст, написанный от руки витиеватым, размашистым почерком. Но строчки прыгали перед глазами, фиолетовыми пятнами расплывались буквы. Лишь последнюю фразу разобрал Константин: «Мы не поняли идеи национал-социализма, за что теперь и расплачиваемся». Ниже стояла большая жирная подпись.
Константин припомнил тот день, когда впервые услышал о Мостовенко. Нет, это было еще несколько раньше. В его присутствии к Василию Афонову зашел учитель Шаролапов и принес свежую листовку с последним сообщением Советского Информбюро. Листовка была подписана «Боевой штаб». Василий тогда же приказал Шаролапову выяснить, чьих рук это дело, и связаться с людьми, именующими себя «Боевой штаб».
Через несколько дней Шаролапов доложил подпольному центру, что на комбайновом заводе им обнаружена новая подпольная группа, которой руководят Мостовенко и Литвинов. По его словам, это и был «Боевой штаб». Вскоре произошла встреча Василия и с самим Мостовенко. И, хотя слияния двух подпольных организаций не произошло, они продолжали теперь действовать сообща.
Все это мигом пронеслось в памяти Константина. Он оторвал взгляд от бумаги, посмотрел на жену, на сына и, повернувшись к следователю, отдал ему листок.
— А я прекрасно понял идеи национал-социализма, потому и вступил в подпольную организацию, чтобы всеми силами бороться с фашизмом, — проговорил он спокойно. — Так что зря агитируете. Против своей совести я не пойду.
— Вот он, ваш муж, — Ковалев с видимым участием посмотрел на Валентину. — Он сам обрекает себя на смерть. Но вы же благоразумная женщина, вы должны повлиять на этого упрямого дурака. Я оставлю вас наедине. А вам, Афонов, я советую одуматься. Это ваш последний шанс.
Ковалев поднялся, с грохотом отодвинул стул и вышел из комнаты. Валентина бросилась в объятия мужа. Константин чувствовал, как от рыданий содрогается ее тело. Но ни единого слова упрека не услышал он из ее уст. Поминутно всхлипывая, она сообщила ему, что братья Александр и Андрей скрываются у знакомых. Рассказала, что на днях возле полиции арестовали мать, которая принесла ему передачу.
Маленький Витасик уже расправился с сахаром и теперь тянул к отцу свои липкие ручонки. Константин достал из кармана черствую корку хлеба и отдал ее сынишке. Вошел следователь Ковалев:
— Ну как, Афонов, одумались?
— Я уже давно одумался, господин следователь. Времени на размышления было вполне достаточно. Повторяю: я русский человек и перед фашистами на колени не встану.
— Хорошо. В таком случае свидание окончено, — Ковалев нажал кнопку звонка. — Уведите обратно в камеру, — приказал он вошедшему полицаю.
Не дав Константину попрощаться с женой и сыном, полицейский вытолкал его за дверь.
Жизнь в камере становилась невыносимой. Но подпольщики держались бодро, каждый старался помочь ослабевшему товарищу. Все передачи, полученные от родных, делили поровну.
Однажды, возвращаясь от следователя, Пазон услышал в коридоре обрывок фразы, брошенной одним из полицаев: «Приказано повесить». И так как дело подпольной организации было самым крупным в полиции, ребята поняли, что это относится к ним. Константин предложил приготовить призывы, с которыми они обратятся к народу перед тем, как затянется петля. Вилли Брандт хотел добиться от них слов раскаяния и сулил за это жизнь. Но они скажут своим соотечественникам совсем другие слова.
И все начали готовиться. Каждый обдумывал, что скажет людям в свою последнюю минуту. Ведь можно успеть произнести всего одну-две фразы.
Хотя Брандт, не добившись от подпольщиков согласия на выступление, твердо решил повесить Василия Афонова и его друзей, казнь не состоялась.
По городу разнеслась весть о том, что вместе с членами подпольной организации, расстрелянными 12 июня, гитлеровцы уничтожили в Петрушиной балке много престарелых женщин и инвалидов. Люди избегали регистрации паспортов, после которой немцы отправляли здоровых на работу в Германию, а нетрудоспособных — в Балку Смерти. При таком положении начальник гарнизона генерал Рекнагель
