Альбион

образом, просто ему нравилось смотреть, как они умирают, в особенности по нескольку раз кряду. Он подозревал, что трибуналы, основанные Домом Эллона, глубоко коррумпированы и что многие приговорённые ими люди на самом деле не виновны, но это только усиливало его удовольствие, когда он сидел высоко над эшафотом и наблюдал, как человеческие тела увечатся до такой степени, когда смерть уже начинает казаться широко открытыми воротами, за которыми цветут райские сады. Деспот гордился собой в этом отношении: не будь его, бедные крестьяне продолжали бы влачить своё жалкое существование и бесконечная череда серых одинаковых будней ничем бы не прерывалась. Он же с помощью судов и казней давал им возможность запомнить пусть не саму жизнь, так, по крайней мере, хоть интересный уход из неё.

Придворные называли Деспота либо лёгким правителем, либо ровным, в зависимости от степени своего подхалимства. Единственное, чего они не замечали, так это того, что он был непомерно толст, даже трон прогибался под его весом. Этот парадокс, по мнению Деспота, отвечал формуле: уважение должно подправлять черты реальности. А когда он не слушал с кислой улыбкой комплименты в свою честь, то сам гордился своей массивностью. Всему свету было известно, что он неимоверно богат и может наслаждаться самой дорогой и изысканной пищей. Жир на его животе, груди, ногах и лице даже больше, чем богатство его одежды, убеждал тех немногих из простолюдинов, кому он позволил себя видеть, что власть Дома Эллона распространяется на весь Альбион.

Палачи сегодня не были особенно изобретательны, и он решил назначить их казнь на завтра — за то, что они заставили его скучать. Наблюдение за казнью палачей особенно увлекало Деспота: палачи прекрасно осознавали, какой эффект производят на человеческую плоть их раскалённые добела пруты и острые ножи, а ему нравилось наблюдать на лицами тех, кто осознавал, что с ними должно произойти.

Он нахмурился — на это ему потребовалось несколько секунд.

Он всё ещё помнил время, когда сидел здесь, на троне — отец своего народа — и спокойно наблюдал за мучениями какого-нибудь выскочки-крестьянина, которого медленно убивали. Дурак Главный Маршал по имени Надар решил тогда сделать из всего этого что-то вроде спектакля, и был убит толпой за свою глупость. Ужасно было то, что когда суматоха улеглась, крестьянин уже умер, и Деспот таким образом пропустил самые интересные мгновения этого зрелища. Ему оставалось лишь слабое утешение — смотреть, как разрывают на куски его Маршала.

Деспот заёрзал на троне, раздражённый этими воспоминаниями, и трон заскрипел в своём деревянном протесте.

Наклонившись вперёд и упираясь в подлокотник, он специальным жестом подозвал свою самую любимую наложницу, но вдруг вспомнил, что, как назло, казнил её несколько периодов бодрствования назад. Тогда он изменил жест, и к нему приблизилась его вторая любимая наложница. Впрочем, теперь она уже была первой.

Быть Деспотом очень трудно, и в этом была главная вина наложниц.

Он почувствовал мягкость одетого в шёлк тела возле своего уха и расслабился. Осторожно приподнял одну из огромных грудей женщины, чтобы она не мешала ему наблюдать за казнью.

Беззаботное выражение на его лице было маской, которую он носил, чтобы им восхищались крестьяне, толпившиеся на площади. В действительности Деспот был обеспокоен И причиной его беспокойства была смерть Надара. Тревожила не потеря самого человека — Деспот давно подозревал что его трон тоже входил в амбиции молодого Маршала — тревожило то, что эта смерть свидетельствовала об уязвимости его собственного положения. Если крестьяне надеялись свергнуть правление Дома Эллона и даже чуть не спали своего варварского лидера от казни, которую тот по праву заслужил… Почему? Ничто не пугало его так сильно. На некоторое время Деспот перестал думать о том, что в среде крестьян или даже в армейской среде может быть какое-то недовольство, но недавно до него дошли известия сразу с нескольких самых надёжных шпионов: среди крестьян зрело волнение в ожидании прихода некого нового лидера.

«Ха! Волнение среди крестьян, — с раздражением дума Деспот, — это всё равно, что волнение среди кабачков!»

Он подумал, стоит ли вырезать несколько соседних деревень, чтобы показать будущим бунтовщикам неизбежность провала любых бунтов, но затем решил, что это не поможет. Восстание, возглавленное светловолосым крестьянином, имени которого Деспот не запомнил, было подавлено, и не было причин сомневаться, что повторение подобного закончится тем же. Его шпионы не смогли выявить нового лидера и для верности убили несколько сот крестьян, чьи мозги состояли из чего-то большего, чем простая грязь.

Деспот посмотрел на казнь со свежим интересом. Оглядел толпу.

Конечно же, его подданные любили его: об этом знали все. И всё же иногда его удивляло, почему люди так скупы в проявлениях своего восторга? Может, они не хотят казаться навязчивыми? Да, скорее всего это и было причиной.

Новая удовлетворённая улыбка осветила его лицо во всю ширину.

Высоко в небе, не видимый ни Деспотом, ни придворными, ни собравшимися крестьянами, ни палачами, ни теми, кто корчился от боли на эшафоте, летел, подставляя свои крылья восходящим потокам воздуха, кроншнеп.

Немного погодя он повернул и полетел прочь от Эрнестрада и, если бы кто-нибудь наблюдал за ним, уже очень скоро его не стало бы видно в ослепительно голубом небе Альбиона.

* * *

Маги решили сделать этот день дождливым, хотя и забыли предварительно сообщить об этом двору Деспота в Эрнестраде или передать информацию лидерам армии. В таких случаях они с готовностью объясняли, что предпочитают сохранять свои тайны, иначе, если секреты станут известны непосвящённым, они потеряют свою силу. Деспот верил им безоговорочно, а, следовательно, верили и все остальные.

Здесь, в северной части Альбиона, обычно сухая земля обычно была совсем сухой даже на дне оврагов, а теперь ноток дождевой воды с грохотом нёсся по узкому руслу, увлекая за собой камни, вырванные с корнем кусты и ветви упавших деревьев. По небу серому с пурпурным оттенком из конца в конец неслись с невообразимой скоростью тучи.

Колоссальные грозовые разряды изо всех сил старались разорвать небо пополам, словно желая впустить в Альбион всю огромную массу неведомого, что таилась за горизонтом, и залить всё вокруг морем холодной пустоты. Вспышки молний беспорядочно освещали землю то здесь, то там, высвечивая силуэты измученных деревьев, отчаянно сопротивляющихся яростным атакам бури.

«Хорошо, что ветер здесь не такой сильный, — мрачно подумал Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган. — Это — самое хорошее, что можно сказать в таком месте».

До того он спокойно шёл по сухому руслу, наигрывая на своей флейте и прислушиваясь к причудливым звукам эха, отражающегося от стен оврага, а потом вдруг совершенно внезапно разразилась буря. Сначала он не обращал на не внимания, даже пытался имитировать на своей флейте неожиданные раскаты грома. Эта игра дала ему пару новых идей, и он чрезвычайно увлёкся. Но теперь он заметил в шуме бури новый компонент: злобный рычащий звук, доносящийся из-за спины, и обернувшись, обнаружил приближающийся к нему поток грязной серо-коричневой воды.

Вот так он оказался сидящим на маленьком уступе скользкого глинистого склона, держась одной рукой за чахлые кусты, а другой пряча от дождя под плащом свои драгоценные инструменты. Его мягкие кудрявые рыжие волосы прилипли к голове — шляпа с пером, которую он обычно носил, давно была потеряна. Он вымок, продрог, ему было очень неуютно. Если дождь будет идти долго, склон оврага подмоет и он неизбежно окажется в сумасшедшем потоке, беснующемся внизу. Кроме того, он боялся уснуть. Он стал петь песни, которые не любил — песни, сочинённые другими певцами, и раздражение, вызываемое ими, не давало ему уснуть. Он был рад, что никто не слышал его.

Он получил своё имя, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, ещё будучи маленьким мальчиком, от старой певицы, которая зашла как-то в его деревню. Он был очень удивлён её появлением, так как не предполагал, что кроме скотов-эллонов (которые, как он считал, приходили из некого потустороннего мира), на свете существуют ещё какие-то люди, не считая нескольких сотен жителей деревни. Он с изумлением наблюдал, как она сидела, скрестив ноги, на пыльной земле, а её узловатые пальцы с необычайной быстротой перебирали струны арфы. Она улыбалась ему, и глаза на её морщинистом лице сверкали, словно