так сказать, на суд общественности…
Директор ушел.
— Пришли, понюхали и ушли, — сказал Юра.
— Чего ради он явился? — спросил Костя.
— Этого я не знаю. Знаю только, что нам надо торопиться. Спокойно работать нам не дадут.
— Кому мы мешаем?
— Разве не видишь? Он пришел разнюхать, по какой линии он может за наш счет поставить очередную галочку. Либо «за здравие» — выдающееся изобретение, честь для института. Либо «за упокой» — разоблачение лжеученых. Ему совершенно все равно. Лишь бы галочку поставить.
— Ну, Юра, ты слишком мрачно смотришь на вещи.
— К сожалению, наоборот. До сих пор всегда оказывалось, что я смотрю на вещи недостаточно мрачно.
…Пантелеевна лежала на столе, как обычно, колесиками вверх, из растерзанного брюха торчали спутанные разноцветные провода. Юра копался в этой путанице.
— Кто последний ее собирал?
— Я, — сказал Костя.
— Черт тебя возьми, руки у тебя или…
— Если ты имеешь в виду мою правую руку, то она действительно «или». Пора бы знать.
— Ну, не лезь в бутылку. Ты знаешь, о чем речь. Какой дурак паяет, не отметив на схеме?
— Тут все отмечено.
— Черт возьми, — взорвался Юра, — надо быть окончательным идиотом…
— Ну, знаешь, так можно и терпение потерять.
— Успокойся, это я идиот, я.
— Дай я попробую.
— Отойди, неполноценный.
…Дружба дружбой, а всему есть предел. Костя отошел, поглядел в окно. До чего же там сине! Опять вечер. Надюша ждет, наверно. Позвоню-ка ей.
— Слушаю, — сказал доверчивый голос. У него сразу отлегло от сердца.
— Надюша, это я.
— Как там у тебя?
— Не клеится. Ты ложись спать, ладно?
— Нет, подожду. Я сделала пирог. У меня в гостях Иван Михайлович. Была Ольга Федоровна.
— Ну, как она?
— Ничего. Выкрасилась в блондинку. Довольно красиво.
— А ты как?
— Хорошо.
— Ну, ладно, не скучай, родная.
— Я не скучаю.
— Целую.
— Тоже.
Костя вернулся к лабораторному столу.
— Ну, нашел?
— Не отвлекай. Впрочем, дай паяльник! Вот оно! Нашел-таки!
Костя включил паяльник. Запахло канифолью.
— Ну-ка, давай! Пусть попробует еще раз взбрыкнуть!
…Все! Пантелеевна стояла на ногах, на всех пяти колесиках. Если на этот раз схема не откажет — должно выйти.
— Испытаем?
— Ладно. Только я уже ни во что не верю. Туши свет.
Костя погасил свет, Юра зажег карманный фонарь и скользнул лучом по столу, по стене. Луч был яркий, серебряный.
— Включай Пантелеевну.
Костя щелкнул тумблером на выпуклой спинке. В Пантелеевне что-то загудело.
— Есть. Даю сигнал.
Луч света, прямой, как лезвие, упал на тупое рыльце с одним глазом. Пантелеевна колебнулась, словно раздумывая, и медленно, нерешительно двинулась к свету…
— Так. Дай запрет.
Юра свистнул в милицейский свисток. Пантелеевна остановилась. Слушается!
— Отсчитываю время. Так. Пятнадцать, двадцать… тридцать секунд. Запрет снят.
Пантелеевна, скрипя всеми частями, поплелась к свету.
— Отлично! Запрет!
Опять свисток. Пантелеевна ползет дальше.
— Черт тебя возьми! Запрет же, запрет!!
Два свиста подряд. Пантелеевна испугалась, качнулась и рухнула на бок, скребя воздух колесиками. Поставили — опять завалилась.
— Фу-ты дьявол, центровка! А все ты.
— Надо сместить центр тяжести книзу.
— Надо, надо! А о чем раньше думали? Давай свет.
Костя включил свет. Пахло паленой резиной. Колесики вертелись все медленнее и остановились.
— Сдохла, — мрачно сказал Юра.
— Но ведь ходила же она, ходила!
— Ну, знаешь что, на сегодня хватит. Я больше не хочу эмоций. Техника на грани фантастики — стыдно глядеть!
— Юра. Я всю ночь не спал, думал о Пантелеевне.
— Нечего тебе было больше делать?
— Нет. Ты послушай, что я надумал. Давай попробуем выработать у нее условный рефлекс.
— Темновато.
— Сейчас она знает один рефлекс — безусловный. Свет — идет. Звук — останавливается. А что, если давать ей свет (безусловный раздражитель) и подкреплять звуком? И тогда на звук у нее выработается условный рефлекс.
— То есть?
— Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.
— Гм… забавная идейка.
— А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.
— А я и буду. Только потом.
Снова Пантелеевна — в который раз! — легла на стол для кардинальной переделки. Они сидели над ней каждый вечер допоздна и, разумеется, ссорились. Володя вернулся из своей любви, как из командировки, и, не говоря лишних слов, к ним присоединился. Склонив низко над столом вихрастую голову с потухшими ушами, он молча мотал сопротивления.
А в один прекрасный день явился Николай Прокофьевич.
— Вы здесь, говорят, любопытную штуку затеяли.
— Вилами по воде писано, — буркнул Юра.
— А что? Отличный способ писать! Куда лучше, чем что попало выбивать на камне.
Костя кратко изложил ему идею. Он сразу понял, но объявил ее тривиальной.
— Где полет? Где фантазия? Нет, надо замахиваться на большее. Надо научить ее понимать слова. Выработать условный рефлекс на слово, а не на простой свисток.
— Это будет матерное слово, — мрачно сказал Юра.
— Ну, скажи на милость, зачем нам эти непрошеные помощники? — спросил он, когда Николай
