Прокофьевич ушел. — Ну, чего ты его прикармливаешь? Придет, поболтает, время отнимет, а толку — нуль.
— Нет, он хороший старик. Образованный.
— Что нам, образования не хватает, что ли? Рук нам не хватает. Головы у нас и у самих есть.
— Неважного качества.
Юра помолчал и вдруг сказал:
— А знаешь, мне иногда хочется все это послать к черту. Блошиный цирк.
— Ну, что ты? Что за настроения?
Юра повернул к нему измученное лицо. Эх, поседел-то как! Да ведь и я тоже… Рано мы седеем, ровесники Октября…
— Именно к черту. Уехать куда-нибудь подальше, в колхоз, совхоз… Бухгалтером.
— Никто тебя не возьмет бухгалтером, с твоей ученой степенью.
— Скрою.
— Ничего ты не скроешь. В трудовой книжке все написано.
— И то правда. А то уехал бы! Все осточертело! Каждая мелочь — проблема. Фотоэлементов нет. Или есть где-то, но не предусмотренные планом, а значит, недоступные. Фанеры какой-нибудь паскудной, листа дюраля, проволоки — и то нет. Должны были запланировать в прошлом году! Денег не жалеют, кругом — стотысячные приборы, штаты раздуты, бездельников — полные штаны. А копейки на необходимое оборудование нет. На свои купил бы — негде!
— Это неизбежные ограничения. Необходимый контроль.
— Дышать нечем. Кругом — один контроль. Все по рукам и ногам связаны. Никто не работает, все только контролируют. Гипертрофия контроля. Это как раковая опухоль, пожирающая полезные, рабочие клетки!
— Что ж ты, рабочая клетка, предлагаешь отказаться от контроля?
— В значительной мере — да. Пора наконец понять, что честных людей большинство. Лучше пусть один вор украдет, чем у миллионов честных руки будут связаны! А какие потери от вечного контроля! Инициативы нет. Ответственность — бумажная. Все упоенно перебрасываются бумагами. Как-то я подсчитал количество бумаг, облепивших самую пустяковую из наших работ, и в ужас пришел! Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!
— Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
— Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
— То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
— Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон — никакая работа идти не может. Органически!
— Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, «огульно охаиваешь». Можно подумать, что ты… не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
— Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
— Плюйся. Тебе же хуже.
…Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс…
Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
— Юра! Вышло-таки, вышло!
— Да.
— Разве ты не рад?
— Ну, рад.
— Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На ученом совете. Вообрази эффект!
Юра молчал.
— Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем — гром среди ясного неба!
Юра молчал.
— Юра, почему ты так грубо молчишь?
— Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
— Научная статья должна быть сухой, как порох.
Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра — заносчивый, отделанный, немного фразер.
Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
— Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, — сказал Костя. — Есть еще порох в пороховницах!
Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
— Юра, скажи на милость, что с тобой?
— Со мной? Решительно ничего.
— Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
— Ты разучился за эти годы меня понимать.
«Вот тебе и дружба, — подумал Костя. — Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел».
— На чем же мы остановились?
— Преобразование Фурье входного сигнала…
— Ага: преобразование Фурье входного сигнала…
— Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, — сказал Юра, глядя на часы.
— А в чем дело?
— Есть надобность.
— Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
— Ну, на свидание.
«Этого нужно было ожидать, — думал Костя по дороге домой, — да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно».
«Домой, домой, — думал еще Костя, — много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом».
Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето — и уже зима. Даже газету — стыдно сказать! — прочесть некогда.
Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире? Крупный заголовок бросился ему в глаза:
«ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ»
Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи… В другом мире. Дальше, чем на Луне.
«Космополитизм, — прочел он, — это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры».
