И о продлении рода Александр должен подумать. «Спустить еще лет десять, какой из тебя будет муж, хоть бы и генерал-аншеф». Василий Иванович писал, что еще надеется подержать на руках внука и уж тогда сказать: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром».
Последнего своего разговора с сыном о женитьбе Василий Иванович не забыл и напомнил его обещание жениться, когда дослужится до генеральского чина. И невесту ему отец уже нашел. «Не понравится — другую найдем, нынче в Москве невест достаточно: повыбило на войнах женихов». Василий Иванович заклинал сына памятью матери не откладывать дольше. В заключение письма отец сообщил, что «для молодых» он поновил усадьбу в Елохове[60] и обставил ее на нынешний манер. Даже посаженую мать рачительный отец присмотрел для сына, «а кто она, сам увидишь». Все слажено — хоть завтра свадьбу играть…
Суворов взял месячный отпуск из армии для поездки в Москву с намерением жениться, чем и была обоснована просьба об отпуске. В ноябре жених выехал в Москву. Раз все там слажено до мелочей, генерал считал, что месячного отпуска вдосталь хватит и на дорогу туда и обратно и на самое дело.
В Москве все незамысловатые загадки отца быстро разгадались. Первым делом отец повез ему показывать поновленный дом в Елохове. Там их встретила высокая, статная старуха с голубыми, как яхонт, глазами.
— Вот твоя посаженая мать. Не узнаешь Прасковью Тимофеевну?
Суворов, досадуя на себя, внезапно оробел.
— Не мудрено и не узнать! Почитай, двадцать годков не видались. Забыл? Ну, вспомни же, как яблоко по столу покатил… — спрашивала генерала старуха, мерцая синими глазами.
По этому чудесному мерцанию Суворов все вдруг вспомнил: и старый уютный головинский дом близ Влахернской, приткнутый к новому, пустому дворцу, и кота Ваньку, и пытку за обедом, и жаркий покой боярыни, где расхаживал, щелкая клювом, ручной журавль, павлин распускал свой сказочно великолепный хвост, гусляр настраивал струны… И только-только веселые и нарядные девушки, все в лентах, собрались величать гостей, как в покой вошел с зажженным канделябром в руке важный дворецкий и возгласил: «Боярин просит Александра Васильевича Суворова-сына к себе…»
Генерал-майор Суворов кинулся к посаженой матери. Она тотчас подхватила его, как малого ребенка, — обняла и принялась целовать в губы, глаза, щеки, прижала к груди. И Суворов услышал, что сердце боярыни стучит хоть неровно, но крепко.
В глазах Прасковьи Тимофеевны блеснули слезы:
— Ну вот, ну вот, узнал-таки старую «птичницу». Меня теперь так вся Москва честит: только тем и занимаюсь — всем гнезда вью, устраиваю, учу птенчиков выводить. Ведь я давно вдовею: Василий-то Васильевич волею божиею помре… Ну, пойдем, погляди, какое я тебе гнездо свила.
Она повела Суворова по комнатам, взяв за руку, как ребенка. Василий Иванович следовал за ними, счастливо улыбаясь.
Все покои были вытоплены, но на окнах не виднелось слезливых потоков, и в воздухе не было запаха холодной гари, какой всегда бывает, если пустой дом истопили лишь только к приезду хозяина.
— Ну что, нравится? — спрашивала Суворова посаженая мать.
— Да… Уж очень много всего…
Головина рассмеялась:
— Тебе всего много, а невесте мало покажется.
— Кому, матушка, кто она?
— Не сказал Василий Иванович? — попрекнула отца посаженая мать. — Ну, ин так, будем в загадки играть. Приезжай завтра с отцом в мой п т и ч н и к. Так и быть, покажу тебе невесту. Вот и смотрины будут…
На другой день Суворовы приехали в усадьбу Головиной над Яузой. Дом Головиной стоял на откосе реки, в большом, десятин на двадцать, саду. Чернели среди сугробов стволами старые яблони. Щетка ольх, стриженых кустов жимолости окаймляла разметенные дорожки. Выше, в полугоре, стеклянно стучали оледенелыми ветвями белые березы. Двухэтажный дом, весь в лепных завитках, был весел и наряден. В саду всюду порхали, чирикая и посвистывая, снегири, чижики, синицы и воробьи. Из голубятни, поднятой от кошек высоко на одном столбе, высыпали на приполок разномастные голуби и на солнцепеке ворковали по-весеннему. Стая галок на белых березах напоминала крупную черную листву. Белобокая сорока восторженно застрекотала, извещая о появлении гостей, и, перелетывая с куста на куст, проводила Суворовых до самого крыльца.
«Птичница» ждала гостей. Василий Иванович церемонно поцеловал ей руку. Александра она, как вчера, расцеловала и, взяв за руку, повела:
— Идем, я покажу тебе твою птицу. Да не упирайся, чего ты?
— Вы очень скоро идете, — пожаловался Суворов.
— Поди-ка! — удивилась хозяйка.
Она вела его какими-то темными переходами и внезапно распахнула дверь. Оттуда хлынул вместе с ярким январским солнцем разноголосый птичий гам. Александр зажмурился и уперся на пороге. Посаженая мать потянула его за руку, остановилась:
— Раскрой очи. Смотри, да не ослепни…
Александр послушно открыл глаза. Перед ним стояла, смущенно улыбаясь, высокая девушка. Русая коса, перекинутая на грудь через плечо, тяжело свисала до пояса. Девушка от смущения зарделась, а глаза ее, глубокие и темные, смотрели спокойно и строго. Видимо, она не знала о встрече. Обе руки у нее были заняты. Она зачерпнула перед внезапным появлением гостей из кадушки пригоршню воды и поила из лодочки своих маленьких цепких рук египетского голубка. Другой голубок сидел у девушки на плече и старался выклевать камушек из серьги. Девушка разжала руки, вода пролилась на пол, голуби испуганно вспорхнули.
— Остолбенели оба! — сердито молвила Головина. — Да хоть поклонитесь друг другу!
Девушка низко, по-старинному, поклонилась. Александр ответил таким же поклоном и, поднимая голову, ощутил легкое щекотанье: пушистые волосы чуть-чуть коснулись его лица.
— Ну вот, чуть лбами не стукнулись! — проворчала посаженая мать. — Да поцелуйтесь, что ли.
Суворов осторожно коснулся сухими губами жарких губ девушки.
— Приложился! — сердито молвила Головина.
Невеста рассмеялась глубоким, бархатным смехом. И Суворов поймал себя на том, что ничуть не обиделся и даже сейчас готов выкинуть нарочно что- нибудь забавное, чтобы вызвать еще раз смех невесты.
Птицы перелетывали в высокой вольере перед стеклянной стеной, защищенной частой рыбачьей сетью и повитой изумрудным на просвет диким виноградом. Где-то заливались серебряным колокольчиком канарейки; раздувая хохол, верещал какаду, качаясь на огромном листе раскидистой пальмы. А рядом с этой великолепной пальмой подымалась из зеленой кадки стройная елочка, и на ее вершине какая-то невзрачная русская птичка неведомой породы неустанно повторяла коротенькую руладу из пяти меланхолических нот.
Дело порешили быстро. 10 декабря был сговор, 18-го генерал-майор Суворов помолвился с княжною Прозоровской Варварой Ивановной, дочерью отставного генерал-аншефа; 22 декабря — обручение, 16 января нового года играли свадьбу.
Все время до свадьбы Александр Васильевич прожил в тихом, почти умиленном состоянии. Был необычайно серьезен. Даже походка его стала более плавной, как будто он неосторожным, резким движением боялся расплескать свое чувство. Все обычаи и обряды, сопряженные с браком, он исполнял с такой серьезностью, что окружающие, едва сдерживая смех, улыбались.
Как-то ненароком Василий Иванович поглядел, что сын смотрится в зеркало, изучая свое лицо. Старик отошел на цыпочках и, улучив минутку, решил в последний раз поговорить с Александром. Дело еще стояло на той черте, когда и жених мог, не пороча девушки, отказаться и невеста — указать «от ворот поворот», не срамя жениха.
— Что-то ты, сынок, стал очень задумчив, — начал Василий Иванович. — Мальчишник, что ли, устроить? Погуляй напоследях.
— Зачем людей смешить, батюшка! Я не мальчишка. Я не о том думаю.
— Правду сказать, молода она для тебя.
— Зачем молода? Засиделась в девках. Молодой майор ее не возьмет.
— Красавица…
— А что же? И я не урод.
— Верно: «молод, да смород, а и стар, да басок».[61] Больше пяти тысяч в приданое, кроме рухляди, из старика не выжать. Разорились они.
— Зато мы, батюшка, богаты…
— Кабы не стала транжирить. Покупать она любит. Вещи любит.
— Все в дом, а не из дома…
Александр повторял все прежние доводы отца, когда тот думал, что сын колеблется.
— Стало, так: «Жребий брошен»… А ты знаешь, ведь я у Головиной — помнишь Пелагею? — так я ее вам купил. Триста рублей дал.
— Какую Пелагею, батюшка?
— Вот на! И Пелагею забыл! Да помнишь, у Василия Васильевича домоправительница была, все его причуды до тонкости знала. Всем домом вертела, проныра баба.
— Та старушонка, серая и юркая, как мышь?
— Она. Пелагея. Не мудрено: если Прасковью Тимофеевну не сразу признал, то Пелагею и подавно.
Суворов поежился. Бывая с отцом в новом доме, он приметил Пелагею, хотя и не узнал. Низко кланялась и исчезала, не проронив ни слова. Вот она-то, оказывается, и вертела новым домом, а казалось, что он вертится сам собой.
Кубок Венеры Флорентийской
На третий день после свадьбы молодые, по обычаю, делали визиты. Маршрут составляли Василий Иванович с Прасковьей Тимофеевной так, чтобы, не делая лишних концов, управиться к вечеру: предстояло объехать пол-Москвы. Последний визит — в усадьбу посаженой матери.
