теперь, на горе себе, Федор Васильевич слывет в Гатчине за первого знатока прусского военного искусства. Ему, говорят, поручено составлять проект нового военного устава. Что-то будет? Ведь государыня плоха…
— Мне должно видеть Павла Петровича! — сказал Суворов.
— Едва ли это будет приятно ее величеству, — заметил Державин. — И Зубовы…
— Вздор, сударь! Я лучше знаю государыню, чем вы… А Зубовы… — Суворов презрительно махнул рукой.
Державин умолк.
Гатчинский замок
Павел Петрович предупредил намерение Суворова: в Таврический дворец явился верхом гатчинский офицер с письмом от цесаревича: Павел приглашал Суворова в Гатчину.
Суворов, прочитав письмо, тут же приказал оседлать коня. Гатчинец удивился поспешности сборов: выехав немедленно, они поспеют в Гатчину только к ночи; но возражать посланец Павла не осмелился. Фельдмаршал обрядился в «потемкинский» мундир из солдатского сукна, надев на шею только один анненский орден, любимый Павла. Накинув поверх мундира свой синий плащ, Суворов вскочил на коня. Гатчинскому офицеру заседлали вместо его усталого коня другого.
Суворов, не спрашивая спутника, как ехать, выбрал самый короткий путь — по лесовозным дорогам, минуя Загородную перспективу.
В сумерки они достигли Гатчины.
Среди темного елового бора на поляне взору Суворова предстал в снегах мрачный замок с башнями по углам. На фоне пламенного январского заката дворец Павла, серый днем, теперь казался совершенно черным. Окруженный рвом и валом, с пушками и часовыми на мосту, замок являлся прямым контрастом веселому и светлому, беспечно раскинутому Таврическому дворцу.
У рогатки на мосту офицер сказал пароль. Рогатка сдвинулась. Под копытами коней застучал настил моста. Часовой у гауптвахты ударил в колокол. Из караульни проворно выбежали солдаты в прусской форме, выстроились и сделали все как один на караул. Отворились стрельчатые ворота. Суворов с офицером въехал во внутренний двор замка, замощенный квадратами путиловского камня, очищенными от снега догола. Рейткнехт принял коней. Спутник ввел Суворова через небольшую одностворчатую, окованную железом дверь в мрачные сени. Появился какой-то человек в гражданском платье, молча поклонился и исчез. Через минуту тот же человек появился снова и пригласил Суворова в приемную, куда сейчас изволит пожаловать его высочество.
В приемной Суворов оставался несколько минут один. Комната, освещенная канделябром о пяти свечах, своим простым убранством и узкими окнами, белой штукатуркой стен и низким сводом напоминала кордегардию.
Послышался громкий, раздраженный голос. На пороге двери во внутренние покои замка появился Павел. Он мгновение стоял в дверях, как в раме, и неподвижностью натянутой позы показался Суворову похожим на портрет.
Суворов отвесил цесаревичу земной поклон. Павел быстро подошел к нему и, поднимая, сказал раздраженно:
— Оставь это! Мы хорошо понимаем один другого.
Суворов выпрямился. Павел положил ему руку на плечо:
— Я рад, что ты тотчас приехал. Ничего, что ночь. Садись.
Он указал Суворову на кресла, обитые темной кожей, сам сел по другую сторону стола и беспокойно оглянулся на дверь, через которую вошел: дверь была уже плотно затворена невидимой рукой.
— Боже! Что творится! — воскликнул Павел, прижав пальцы к вискам. — Этого нельзя вынести!
Он опять взглянул на дверь, на окна, вскочил с места и начал ходить перед Суворовым из конца в конец приемной, бросая отрывистые фразы то по- немецки, то по-русски, то по-французски.
— Вы с Потемкиным, сударь, распустили войска. Гвардия? Читал, что пишут берлинские газеты: «Знамена гвардии скроены из юбок императрицы». Война с Персией? Азиатские лавры! Легкие победы над дикими ордами… Карманьольцы[87] не могут удержаться без войны. Они могут простереть свой шаг до Вислы. Мы в Персии, и вдруг — республиканские орлы в Варшаве! Турки… Поляки!.. Пруссия — нам образец! В Пруссии не могло бы быть Пугачева!.. Россию надо покрыть сотнями, тысячами рыцарских замков! Эту сволочь надо держать руками в железных перчатках!..
Очевидно, Павел продолжал разговор свой, начатый с кем-то другим и прерванный приездом Суворова.
Павел остановился и потряс сжатым кулаком. Суворов тихо рассмеялся. Павел нахмурился, вспыхнув, погас. Кулак его разжался, он махнул рукой и в молчании начал ходить из конца в конец приемной, топая по каменному полу сапогами и звеня шпорами: не ожидая так скоро гостя, он собрался на вечернюю верховую прогулку и был сообразно с этим одет.
— Рядиться нам с тобой не к чему, — заговорил Суворов добродушно, как старик говорит с пылким мальчиком. — Ты вот думаешь: нарядишь русского солдата в прусский мундир, так он тоже немец будет? Нашел образец! Пруссию, государь мой, я лучше тебя знаю. В Берлине был. В Потсдаме гвардию видел. Нет вшивее пруссаков! Плащ их так и зовется «лаузер» — сиречь «вшивень». Головы их от прически с клеем прокисли: хоть в обморок падай. А русский мужик каждую субботу в баню! На полок! Поддай пару! Вот мы от гадины и чисты. Ты своих гатчинцев в казармах держишь. Будешь царем — и всех солдат в казармы запрешь. На ночь своих запираешь? Тюрьма! Так ведь у прусского короля солдаты нанятые. Вербовщики сулят рекруту офицерский чин, а приведут — пожалуй в строй. Как их не запирать? А наш солдат хоть из крепостных, а вольный. Я в семеновских
Павел остановился и застыл перед Суворовым в гневном изумлении.
— Фельдмаршал! — воскликнул он.
— Да, ваше высочество, фельдмаршал! Выслужил наконец… Не стой, ходи, ходи! Тебе же легче!
Лицо Павла озарилось быстрой, как молния, улыбкой, и он снова начал мерить приемную преувеличенно широкими шагами.
— Строгость — великое слово! — продолжал Суворов. — При строгости и милость! Милосердие покрывает строгость. А строгость по прихоти — тиранство. Я строг. В чем истинное искусство благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство! Валленштейн [88] строг был, не давал себе времени размыслить, скор и краток: «Вели бестию повесить!» А солдат не бестия, а человек…
Павел молча продолжал шагать, звеня шпорами. Казалось, что странная беседа его с фельдмаршалом, не имев начала, и оборвется без конца. Суворов встал, чтобы откланяться. Павел его удержал, сделав знак рукой. Суворов начал ходить рядом с Павлом, но скоро их шаги разошлись, и они уже ходили навстречу один другому из разных концов зала. Глядя в глаза друг другу, посредине комнаты они встречались, и Павел бросал несколько отрывистых слов:
— Фельдмаршал?.. Туртукай! Рымник! Измаил! Всё — счастье!
Суворов ответил:
— Раз — счастье. Два — счастье. Надо же когда-нибудь немного и уменья!
— Варварское искусство — против дикой орды!
— Мы и Фридриха с нашей простотой бивали, да и как! — ответил Суворов.
— Что вы с вашим натурализмом! Фридрих — светоч мира…
— И гнилушка светит.
Несколько раз они встречались молча, затем их шаги совпали, подобно качаниям двух маятников, мало отличимых по длине.
Павел сказал:
— Ты можешь у меня заночевать. А завтра я тебе покажу своих солдат…
— Благодарю, ваше высочество. Хотел бы очень, да не могу посмотреть вашу игрушку. Прикажите седлать моего коня, ваше высочество. Думаю, он выстоялся.
— Как хочешь. Я провожу тебя. Я все равно собирался проехаться…
Павел вышел и вернулся в плаще, подбитом собольим мехом. В сенях он поспешно сорвал с вешалки плащ Суворова и накинул ему на плечи.
Им подали коней. Они выехали из замка. Эскорт из взвода конных егерей сопровождал их в отдалении.
Вызвездило. Стояла тишь. Мороз крепчал. Павел ехал шагом, поникнув головой, не думая о том, что с ним рядом едет старик шестидесяти пяти лет, в легоньком суконном плаще и ему предстоит еще скакать тридцать верст до Петербурга…
— До чего хорошо! — воскликнул Суворов, любуясь небом. — Велика слава звездная!
Поднял голову и Павел. Чиркнула по Млечному Пути падучая звезда…
— Чья-то звезда скатилась! — задумчиво проговорил Павел. — А чья-нибудь звезда восходит! Ты слышал, граф?.. Да нет, не мог слышать… Ведь курьер из Парижа с депешами только что прибыл. В Париже загорелось было восстание сторонников короля. Какой-то молодой генерал, звать его Бонапарт, выставил против роялистов артиллерию и смёл их в один час картечью.
— Отменно! — похвалил Суворов.
— Как, фельдмаршал? Вы говорите «отменно»? Ведь это был республиканский генерал!
— Да. Но он знает, чего хочет, умеет хотеть. А те знают, да не умеют. С такими генералами республика выстоит!
Павел оглянулся назад и поднял коня рысью, но тут же опустил поводья. И всадники снова поехали голова в голову, шагом…
— Да вы не якобинец ли, фельдмаршал? — насмешливо спросил Павел.
— Суворов — слуга отечества, ваше высочество. России французы не страшны — наша судьба высока!
Суворов поднял руку, указывая ввысь. Павел, приняв это за прощальный жест, приложил руку к полю шляпы. Суворов поднял коня в галоп. Павел остановил своего, посмотрел вслед Суворову и повернул обратно.
На скаку Суворову сделалось еще холодней. Ветер, поддувая плащ, забирался под куртку. Руки без перчаток коченели. Стыли ноги. Заныли старые раны. Суворов вскрикивал, поощряя коня…
