Анна не могла удержаться от смеха:
— Хоть ты, Тарас Григорьевич, объясни, почему ты счастливый...
— Ах, великолепнейшая Анна Степановна! Вы ж знаете, що мене может сделать счастливым одна Ольга Андреевна. Она же мне сказала сегодня: «Ты должен быть героем». Вот спросите ее, если я говорю не так. Она сказала: «Смотри, Тарас! У Михайла и у Стрёмы на груди уже есть Георгиевские кресты. За что? За то, что они на вылазке заклепали у неприятеля три пушки. Пока ты не получишь «Георгия», не видать тебе меня, как своих ушей». У меня прыгнуло сердце. «Эге, — говорю, — они заклепали двое три орудия, а на тебя одного, Тарас, приходится полтора-с! Выбери, Тарас, ночку потемнее, ступай с пластунами в секрет, заклепай полторы пушки! Побачим, що тогда Ольга Андреевна скажет Тарасу Мокроусенко».
— От слова не откажусь! — выпалила Ольга.
— Слыхали? Будьте свидетели! — Мокроусенко обвел всех торжествующим взглядом.
— Ручкин, скажи, ты почему счастливый? — спросил Веня.
— Поймешь ли ты? Меня, милый, никто понять не хочет.
— Понять труда нет, — поддразнила Ручкина Ольга. — По царскому приказу время пошло в двенадцать раз скорее. Ручкин будет на башне безопасно сидеть, веревочки телеграфа дергать — и надергает себе чин.
— Еще одна ошибка! — воскликнул Ручкин и, обняв Веню, привлек к себе. — Юнга! Ты, Могученко- четвертый, должен понять меня. Да, время теперь пойдет скорее, и не в двенадцать раз, а в тысячу раз скорее! Оптическому телеграфу конец: из Петербурга на Севастополь тянут проволоку на столбах — это будет телеграф гальванический. В нем действует электрическая искра. Депеша побежит по проволоке. Как молния! Чирк — и готово! Не успеют в Петербурге простучать — Севастополь ответит: «Кто там?» Все это мне объяснил минный офицер. Минная рота пришла в город — слыхал? Я записался в гальваническую команду. Мы будем взрывать под неприятелем мины электричеством. Проведем проволоки к пороховой бочке, дадим искру — ба-бах! И все у французов взлетит вверх тормашками!..
— Ну, Ручкин, совсем заврался! — бросила Анна. — Это депеша-то по проволоке побежит?
— А и проволоки такой нет, чтобы от Петербурга до нас хватило, — прибавил Мокроусенко.
Веня представил себе, как депеша мчится по проволоке: вот совсем так же, словно пускаешь к высоко летящему змею депеши, надев на нитку бумажный кружок.
— Очень просто понять. И совсем Ручкин не врет! — сказал Веня, строго посмотрев на мать.
— Да какая это искра?
— Электрическая, — объяснил Ручкин, — она получается из серной кислоты и цинка в стеклянных банках. Плюс на минус — чирик! Искра — ба-бах! И все вдребезги!
— Дюже мудрено!
Все дразнили Ручкина и требовали объяснений, а он твердил одно: чирик! ба-бах!
В горницу вошла быстро Хоня. Взоры всех обратились к ней. Она, на ходу сорвав с головы черный платок, прошла прямо в боковушку. В горнице все застыли недвижимо и затихли. Вдруг из боковушки раздался дикий вопль Маринки, от которого все содрогнулись...
Маринка заголосила. Наташа вторила ей. В боковушку кинулась Анна с Ольгой и присоединили свои голоса к плачу Наташи и Маринки.
— Закудахтали! — насупясь, промолвил Андрей Могученко. — Стало быть, Нефедов кончился.
Вене стоило большого труда, чтобы не кинуться в боковушку. Случись это вчера, он бы кинулся не думая. Но в кармане у Вени бумага за подписью адмирала: пристало ль юнге действующего флота голосить по-бабьи!
Из боковушки вышла Хоня и присела рядом с Михаилом.
— Стало быть, кончился? — хриплым шепотом спросил старый Могученко.
— Нет. «Будет жив», — господин Пирогов сказал...
— Чего ж Маринка взвыла?
— От радости, батенька. На счастье Нефедова, в лазарете господин Пирогов был. Там другой доктор говорит носильщикам: «Зачем мертвого принесли?» А Пирогов взглянул и говорит: «Вот и отлично! Пока он мертвый, я им и займусь. Во-первых, посмотрим руку...»
— Операция? — испугался Могученко-четвертый.
— Нет, и рука цела осталась. Кость у него ниже плеча перебило. Пирогов вправил, велел в гипс залить. Пока делали, мичман очнулся. Его другим черепком по голове стукнуло, он обмер. Пирогов говорит: «Пустяки, счастливо отделались, молодой человек!» Арестантам что! Они уже хотели Нефедова прочь нести...
— Эй, бабочки! — крикнул Андрей Могученко корабельным зычным басом. — Полно вам вопить!.. Маринка, поди сюда.
В боковушке плач утих, и послышался оттуда сдержанный смех, а потом сестры вывели Маринку в горницу под руки, как подруги выводят невесту. Маринка бледно улыбнулась. Ее усадили в красный угол.
В дверь постучали. Анна открыла дверь и, отступив с поклоном, пропустила в комнату нового гостя. В комнату вошел гардемарин Панфилов. Все сразу заметили на его матросской шинели новенькие блестящие мичманские погоны. Матросы встали с мест.
— Сидите, сидите, друзья... Ведь я только нынче произведен. Сам не ожидал и от радости не утерпел: добыл погоны. Я, видите ли, затем только пришел... Я был сейчас в лазарете... Там, знаете ли, Нефедов- второй лежит... — путаясь, говорил Панфилов.
Маринка побледнела и впилась глазами в лицо Панфилова.
— Не пугайтесь... Он жив. Ему лучше. Рука останется. Только в голове у него гудит. Контузия. Он просил меня сходить к вам, сказать Марине...
Маринка потянулась к Панфилову, не спуская с него взгляда. Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, бледные губы покраснели...
— Он вот что велел мне передать: «Скажи ей, чтобы она не забывала того, кто лежит на дне морском»...
Девушка всплеснула руками. Мгновение казалось, что она сейчас упадет на стол головой и зарыдает. С радостным воплем Маринка вскочила с места, кинулась к Панфилову, обняла его шею руками и поцеловала.
— Ну вот, он знал, что вы поймете, — обрадовался Панфилов. — Он ведь хотел сказать... — Ну, да вы знаете что. Он ведь озорник... А что ему прикажете передать? Пирогов, имейте в виду, категорически запретил вам к нему приходить... Знаете, ему опасно волноваться. Но я могу ему передать. Что ему сказать?
— Скажите ему мой ответ: «Не забуду никогда!»
— Превосходно! Он будет очень рад. Я понимаю... До свиданья...
— Нет уж, ваше благородие, вы нас не обижайте. Обрадовали вы дочку, не погнушайтесь отведать нашего хлеба-соли! — кланяясь, просила гостя Анна. — Ответа мичман дождется... не помрет...
— Садись, сынок, — присоединился к жене Могученко, — снимай шинель, повесь на гвоздике. На вторую-то пару погонов, поди, денег не хватило? А юнкеру не зазорно с георгиевскими кавалерами за одним столом сидеть...
Панфилов снял шинель и повесил у входа. Андрей Могученко не ошибся — на гардемаринской куртке еще не было офицерских погонов. Анна принесла из погреба бутылку-толстобрюшку с крымским сладким вином. Наполнили стаканы, и Андрей Могученко поднял тост:
— Нехай живе много лет генерал-медик Пирогов! Ура!
Весь конец года Севастополь жил надеждой на поворот солнца с зимы на лето. Истекал декабрь, самый ненастный месяц в году. По народному календарю, в день Спиридона Поворота, 24 декабря нового
