полуволком, получеловеком, по самую рукоятку погрузив ему в сердце серебряный, подаренный другом с флота кинжал.
— Чего тут у нас не бывает, — говорил Костя, подбрасывая в огонь сучья. — Разные вещи происходят.
— Страшные?
— Разные… Ты спать ложись, а то вставать рано…
А потом первое превращение… Боже… Когда я чуть не убил свою девушку, побежавшую за мной в кусты, чтобы узнать, что со мной внезапно случилось на первом романтическом свидании.
Или как я жил два месяца в собственной лаборатории, заставляя наших разработать антидот. Два раза я чуть не умер от тестовых препаратов. Но теперь… Теперь… Кем же ты был, оборотень, меня породивший?
Как же теперь? Майя! Снова быть одному?
За окнами машины торопливо проносилась Москва. Середина лета, подумал Петровский. Как быстро бежит время. Только что, вроде, сидели с Виком в детсаду и смолили папиросы, а теперь уже 21-ый век на дворе. Помнится, тогда, в детстве, даже такой разговор состоялся. Нас было четверо, все мы: я, Громов, Вик и Васька Дубинин. Масла в огонь, как обычно, подлил Дубинин. Был он из нас самый… мечтательный, что ли?…
— Ребята, а что вы хотите в жизни? — спросил он. — Все, каждый. Чего хотите достичь?
— Я буду очень большим человеком, — сказал Громов. — Самым-самым…
— Потому, что, фамилия такая? — подначил Вик. — Громобой…
Они рассмеялись над надувшимся Валькой, а потом Дубинин упрямо повторил:
— Так чего же? А, Вик?
— У меня будет всегда жратвы — во, — провел тот по горлу. — И я еще, наверное, изобрету супербомбу.
Тогда, помниться, мы все как раз освоили «Властелина Мира» Беляева и, под руководством Вика принялись разрабатывать вакуумную бомбу. Описания и чертежи, приведенные в книге Александром Беляевым, дополнялись и перерабатывались чуть ли не каждый день, а закончилось все пятерками по физике и взрывом химического кабинета. Но это все было уже много, много позже.
— Ну а ты, Валь? — поинтересовался тогда я.
— Стану писателем, — серьезно ответил Дубинин. — Буду сидеть в большом кабинете (такой был у Валькиного отца), ходить в махровом халате с трубкой и бородой и буду писать, писать, писать…
— О чем, Валя?
— О нас с вами, — ответил он серьезно. — О любви. О дружбе…
— Ладно, Кашевар, — махнул рукой Витька. — Хватит трындеть.
Кашеваром Вальку прозвали классе в седьмом, когда он вызвался, оттеснив от кастрюли девчонок, сварить в походе кашу. Голодными оказались все шесть человек, и только смекалка Вика, раздобывшего картошки на колхозном поле, помогла вернуться домой целыми и невредимыми. Как тогда мы ели эту картошку! Почти сырую, черную… И это была, наверное, самая прекрасная картошка на свете… Потом, после злополучного похода, мы заставили Вальку вслух три раза прочитать «Мишкину кашу», однако, варить, по-моему, он так и не научился, а прозвище осталось.
— Остался ты, Тара, — сказал Валька. — Что задумал ты?
И я тогда сказал простую, обыкновенную вещь.
Банальную, наверно, с точки зрения прожитых лет.
Я сказал:
— Хочу дожить до 2001-го года.
Конечно, все начали смеяться, а потом, когда Димка, наш друг и приятель, глупо, чертовски обидно погиб, Валька подошел ко мне и сказал:
— Ты знаешь, я, наверное, хочу дожить тоже…
И вот он.
Дожил.
Даже пережил уже.
Каждый добился чего-то, но, наверное, не все — что хотели.
Громов — стал воротилой, Вик машины гоняет на продажу, а Валька… Как же ты поживаешь, Кашевар? Где тебя черти носят? Дожил ли ты?
— Приехали, Тарас Васильевич, — сказал через плечо Рома, водитель.
Машина потихоньку въезжала в знакомый двор.
Детство… Юность… Все — здесь…
Мама, отец… Дома…
Майя, сидевшая рядом, осторожно взяла его за руку.
— Чему улыбаешься?
— Да так, — ответил Петровский, застигнутый врасплох, — детство вспомнил.
И ощутил на губах вкус той пригоревшей, пропитанной костром и юностью, самой прекрасной в мире картошки.
— Знаешь, Майя, — собравшись с духом, произнес он. — У нас охрана будет около дома какое-то время…
— Знаю, — легко кивнула она. — Мне уже Антон сказал.
— И ты?
— А что я? Согласилась, конечно.
Агамемнон Рождественский
Матвей Мохов что-то подчеркнул в новом листе.
— Все, — сказал он, откладывая его в сторону, к остальным. — Свободны.
Агамемнону, пребывающему в состоянии, тоже уже близком к коме, показалось, что он ослышался.
— Чего? — пробормотал он.
— Свободны, — объявил Матвей. — Собирайте свои манатки и валите отсюда.
Агамемнон распихал сонного Гришу.
— Нас отпустили, — сообщил он.
Палий посмотрел на него пустыми глазами.
— Золото проклятое, — напомнил он.
— Я помню, — согласился Агамемнон. — Поднимайся, пошли.
С Гришей в дверях он остановился и посмотрел на Мохова.
— Мы будем жаловаться, — сказал он.
— Куда? — осведомился Матвей.
— В суд.
— Давай-ка я рассею твой энтузиазм, — усмехнулся Мохов. — Участковый поселка, где мы вас взяли, так же горит желанием пообщаться с вами обоими. Статью за вандализм и осквернение памятников никто не отменял, уважаемый. А это, — Матвей кивнул на стопку листов в углу стола, — практически готовое дело. Понял?
Агамемнон гулко сглотнул.
— И что вы собираетесь со всем этим делать?
— Ничего, — пожал Мохов плечами. — Пока ничего. Но если, вдруг в наш адрес придет повестка из суда или, ни с того, ни с сего заявится следователь с дурацкими вопросами, вы, мальчики, немедленно окажетесь за решеткой. Я доступно объясняю?
