бабой. Та оглядела притку, благосклонно кивнула.
— В городище иду, брата сыскать хочу, — начала Айша.
В бабьих глазах промелькнул интерес:
— Брата? А сама-то ты откуда, девонька?
У нее оказался приятный мягкий голос, теплый и сочный, как пивной мед.
— Я из Приболотья, из Затони.
Бабе никогда не доводилось слышать о Затони, но о Приболотье она явно слышала. Навострилась, выпрямилась, перестала подхлестывать понурую кобылку:
— Издалека, .. А брат-то твой как зовется? Каким делом занимается? Я в Альдоге уже давно торгую, всех знаю, а вот из Приболотья никого не упомню.
— Сирот. Он у вашего князя Гостомысла в дружине служит.
Тетка наморщила лоб, словно пытаясь припомнить, о ком идет речь. Айша шла рядом, помалкивала. Колеса сипели, кобыла попутно успевала отгонять от своего крупа недавно проснувшихся слепней, посуда раскачивалась, лицо бабы помрачнело.
— Не, не упомню никого такого… — наконец призналась она и, словно оправдываясь, заспешила словами: — Да нынче тут и не разберешь, где да кто. Как в начале березозола урманский князь Орм, поганец проклятый, налетел, будто встречник[56], чтоб ему сдохнуть, супостату! Все пожег, пограбил. Многих хоронили, может, и твоего брата тож… Да ты не печалься, ежели схоронили — так честь по чести. Сам князь доброе слово замолвил, хотя не до того ему…
— Почему не до того? — Притка не узнала свой голос — бесцветный, как дождливое утро. На что она надеялась, ища никогда не виденного брата? А если брата вовсе никогда не было — старый дед напутал, заговорился? Иль был брат, только служил вовсе не князю Альдоги?
— Так все ж знают! — Тетка взбодрилась. — Ведаешь, как тогда было? Вся Альдога полыхала, кругом огонь, дым, все кричат, мертвяки повсюду… А Орм и волки его рыщут по избам, добро краденое на корабли свои змеиные тащат. Как до капища добрались, у ног заступника Перуна [57] углядели княжну с княжичем. Гюда у князя младшенькая, красавица, умница — брата за спину спрятала, перед ворогом глаз не опустила и говорит: «Кто ты такой, чтоб врываться в мой дом?» А Орм захохотал да хвать ее за руку: «А ты кто, чтоб меня спрашивать?» А у нее в руках-то ножичек был. Она замахнулась, только зазря — он ее бедную скрутил. Да Гюда наша не из тех, кто под ветром к земле клонится. Говорит ему: «Я — дочь князя Гостомысла, князя Альдоги! Отпусти меня, варяг! » Но разве такой отпустит? «Ха! — говорит, — много я добра в Альдоге нынче взял, а самое ценное — чуть не оставили — и потащил ее к пристани. А его нападники[58] княжича следом повели… Князь сам лишь через два дня от ран оправился… Мы уж и стены успели отладить, и воев его по заслуге схоронить. Тризну по умершим справили, как положено… Так что, может, и брат твой в том кургане, близ Ноской рощицы, лежит…
Баба постаралась изобразить сочувствие. Получилось плохо — время уже сгладило боль потерь, к тому же в Альдоге привыкли к варяжским набегам. И не только к варяжским — налетали на городище все, кому хотелось поживы, — чудь, веся, ливы… [59]
Айша брела возле телеги, думала. Брата она никогда не видела, поэтому и горевать не могла. Зато стало ясно, почему князь призвал к себе Бьерна с людьми, — после набега Орма воев у него в дружине осталось не так уж много. А оборонять городище нужно. Вот и понадобился Бьерн — сынок старого боевого друга.
Коняга щла вперед, дорога мягко обогнула городьбу, слилась с наезженным большим трактом, уползающим в настежь распахнутые ворота. Сбоку, чуть не спихнув телегу на обочину, протряслась на ухабах огромная повозка. В повозке сидели несколько мужиков с угрюмыми, темными от копоти лицами.
— Тьфу, идолы! — выругалась баба, выправила лошадь, посоветовала Айше: — Да ты полезай на телегу, девонька. В ногах правды нет. Я тебя у пристани ссажу — там ныне суетно, как на торжище. Может, там и брата встретишь, коли живой он. Вишь, даже кузнецы туда поехали — товар свой к князю повезли. Князь нынче среднего сынка Избора в урманские земли походом снаряжает. Воевода при нем пойдет, да Вадим Хоробый — лучший наш вой, собирается… М-мда…
Баба замолчала. Айша запрыгнула на телегу, подперла боком новую знакомицу, молвила:
— Благодарствую.
Телега вползла в ворота Альдоги, городище оглушило притку шумом и вонью.
На пристани никто не знал Сирота из Приболотья. Занятые своими делами вои неохотно оглядывали притку, отрицательно мотали головами. В толчее и гаме Айше было душно, словно в тесной клети. Хотелось света, воздуха, простора. Невольно вспоминалась родная Затонь — тихие ровные болотины, суровые одинокие осины, травные заросли у старого колодца… И запахи — чистые, свежие, совсем иные, чем здесь.
Солнце уже покатилось к лесу за Волховом, а народ на пристани не расходился. Были тут и вои в шеломах и нагрудных кольчугах, и торговцы, надеющиеся в суматохе подороже сбыть свой товар, и мужики — злые, уставшие, с мокрыми от пота спинами, и девки, выглядывающие в толпе воинов покраше, — как- никак лучшие женихи всегда в княжьей дружине.
Один раз Айша чуть не угодила под копыта чьей-то лошади, дважды упала на истертой до скользкой глины земле и еле выбралась из-под топающих и шаркающих людских ног. Обессилев, притка протолкалась в сторонку, к кустам, что росли вокруг пристани, села, привалившись спиной к тонким ненадежным веткам, согнула ноги в коленках, сунула под них купленную в рыбацком урочище суму, закрыла глаза. Далекие покрикивания мужиков, скрип сходен, плеск воды под мостками уже не пугали — втекали в уши однообразным гулом, укачивали. Айша зевнула, ткнулась подбородком в скрещенные на коленях руки.
— Айша?
Собственное имя, сказанное знакомым тонким голоском, вывело из забытья. Притка вскинулась, протерла глаза. Перед ней, босой и непривычно чистый, но такой же толстый и розовощекий, как раньше, стоял Гуннар. Улыбался во весь рот, мял босыми ногами глинистую землю.
— Чего сидишь? — поинтересовался он, склоняя лохматую голову к плечу. Поковырял в носу пальцем, добавил: — Глупая.
— Сам такой, — вежливо сообщила ему Айша. Хотела сказать холодно, с достоинством, вроде и сказала так, только не выдержала, протянула к глуздырю руки, обхватила детское тельце, прижала к себе.
— Ты чего? — возмутился Гуннар, Уперся в Айшину грудь обеими ладонями, принялся вырываться, смешно пихаясь коленками и оттопыривая зад. — Пусти!
Притка отпустила. Первым делом Гуннар быстро огляделся — не видел ли кто, как его, будто маленького, тискала девчонка. Потом одернул задравшуюся рубашку, грозно наморщил лоб:
— Дура!
— Верно, — согласилась Айша. Улыбнулась, глядя на красное лицо мальчишки, поинтересовалась: — Ты-то откуда здесь?
— Мамка послала. — Похоже, Гуннар все-таки был рад ее видеть — сменил гнев на милость, присел на корточки напротив, закрыв подолом длинной рубахи голые коленки. Без дела он сидеть не мог — протянул руку, отломил тонкую веточку с куста, принялся ковыряться ею в земле под ногами.
— Ко мне? — удивилась Айша.
— Дура, — не оставляя начатого дела, откликнулся глуздырь. — К отцу. Чтоб домой шел. Я позвал. Теперь так просто хожу…
— Так вы в городище стоите?
— Где ж еще? — Гуннару нравилось быть умным и всезнающим. Еще нравилось, что веточка глубоко вскапывала землю, отковыривала целые пластины и не ломалась. Он даже запыхтел от удовольствия, — В большой избе. А когда Бьерн уйдет, мы будем жить в княжьей избе.
Палочка глубоко воткнулась в землю, хрустнула, сломалась. Гуннар тут же отбросил ее в сторону, потянулся за следующей.
— Куда Бьерн уйдет? — Айша сама отломила ему сучок, сунула в маленькую ладошку.
— К урманам.
Баба, встреченная приткой у альдожских стен, тоже говорила про урман. Мол, в их далекие земли собираются и средний сын Гостомысла Избор, и какой-то воевода.. .
