— Замолчи! Замолчи, подлая! Не тебе… Не тебе судить меня! Ты… ты…
Схватилась руками за живот, согнулась в приступе колик. Ее спина содрогнулась в рвоте.
— Отпусти, пока не наказана, — упрямо повторила притка. Поднесла ладони к лицу согнувшейся Милены, вобрала в них маленький голубой дух, бережно, будто мотылька, прикрыла пальцами.
Ведьма застонала, удала на колени. Голубой дымок прополз сквозь пальцы притки, утек, растворившись в темноте. Вместе с ним исчезли остатки сил. Айша покачнулась, оперлась рукой об загон, сползла на пол, рядом с ведьмой. Милена, медленно качая головой, мела по полу распущенными волосами, сипло переводила дыхание.
— Ты поговорить хотела? — Опираясь ладонями в землю, она подняла взгляд на Айшу. От ее опустевшего, безжизненного голоса притке стало страшно. — Так слушай. Ты у меня еду отобрала, но сестре моей сына сберегла. А дороже сестры у меня никого нет. По ее настоянию меня, ведьму, отец не убил, по ее воле я на свете живу… Должница я тебе… Скажи — чем отплатить могу?
Руки ведьмы дрожали, подгибались в локтях, изо рта на пол текла длинная вязкая слюна.
— Ничего мне не надо, — прошептала Айша.
— Это верно… — Глаза Милены закатились, на трясущуюся притку сверкнули страшные круглые бельма. Голос ведьмы изменился, зазвучал глухо и гулко, словно из бочки: — Ничего тебе не надо… Никого… Потому как сама ты — нежи…
Ее голос ослаб, руки подломились в локтях, и она рухнула, ткнувшись лицом прямо Айше в колени. В стойле всхрапнул Воронок. Псы подошли к вещей-ке, засопели, принюхиваясь. Один высунул язык и сочувственно лизнул ведьму в щеку.
На радостях Горыня с мужем Полеты — Кульей Хорьком выставили на двор для всей челяди четыре бочки пивной медовухи. Горыня бродил гордый, будто сам родил, хвалился перед селищенскими мужиками, бил себя кулаком в грудь, вспоминал, как когда-то одолел в драке то ли самого киевского воеводу, то ли какого-то хевдинга[47] из пришлых. Его слушали, кивали, по хваливали. Милена, сказавшись на слабость и дурноту, вовсе не появлялась из избы, Полета по-прежнему оставалась в обережной баньке. Ей предстояло пробыть там еще до свету, пока ребенок не окрепнет и не примет силу Рода. В бане с Полетой сидели две бабки-повитухи, в избе с Миленой — Елагея. Остальные бабы крутились по двору, подносили мужикам угощенья, улыбались, заигрывали. Айше не нравились их раскрасневшиеся потные лица, блестящие глаза, глупые, будто прилипшие улыбки. На саму притку никто не обращал внимания. Даже преданные псы бросили ее — вертелись подле выставленных на двор длинных лавок с угощениями, ждали, когда кто-нибудь кинет косточку или уронит на землю блюдо с едой. Стараясь остаться незамеченной, Айша пробралась к воротам — хотелось побыть где-нибудь в тишине, в покое. Посидеть, подумать над тем, что случилось в овине. Да и случилось ли? Не приснилось ли, не привиделось? Ведь сама была как в тумане и когда очухалась — никого рядом с ней в овине не было, кроме собак…
Только в овине-то, может, и привиделось, а то, что Горыня родную дочь в доме запер, — это уж точно наяву было…
Айша втихаря прокралась к воротам, выскользнула прочь. За полем извивалась блестящей змеей, серебрилась река, от воды веяло прохладой, покоем. Айша обогнула поросшие берегом кусты, села на ствол старой, упавшей у берега осины. В реке переливался лунный свет, всплескивал быстрыми огоньками, плескался щучьим хвостом в камышах.
Когда веселье отшумело за полночь и покатилось к рассвету, Кулья разошелся:
— Пойду на реку! Купаться хочу!
Сперва его отговаривали, объясняли, что купаться пред рассветом занятие дурное — кромочное, крайнее — потому как все кромешники в это время за людскими душами охотятся.
— Ну и что? — пьяно вещал в ответ Кулья, размахивал наузом[48] . — Видали, экий у меня оберег? У меня вся эта нежить вона где! — Задирал рубаху, тыкал себя наузом в тощий зад. — Купаться буду, когда пожелаю — хоть в ночь, хоть за полночь! Никто мне не указ!
Печищенцам возиться с ним не хотелось — еще осталась в бочках медовуха. А на столе — еда. Да и бабы суетились рядом — с пьяных глаз все, как на подбор, красавицы… Мужики еще маленько поуговаривали Кулью да разошлись, оставив при нем лишь старосту Горыню. Одурев от радости и медовухи, тот отговаривать зятя не стал, наоборот, вызвался проводить его до излучины, где обычно купались все печищенские.
К реке шли неспешно, поминали былые годы, судачили о девках, хвалились своей мужской доблестью, чехвостили князя, который и полугода без похода прожить не в силах… Лунный свет обтекал шаткие фигуры, закрадывался в рытвины перед ними, красил синевой лица. За небольшим осинником повернули на тропку, прошли мимо старой березы, вышли на речную лядину.
— Глянь-ко, — остановившись возле березы, Кулья ткнул пальцем вперед.
Староста вгляделся в темень. По реке бежали мелкие волны, лунная дорожка ползла, прячась в камышах, облизывала ствол поваленного дерева, выхватывала одинокую фигурку на берегу.
— Эта, пришлая… — Кулья выпростал из рукава длинную худую руку, пьяно завопил: — Эй! Ты, нежить! Подь сюды!
Айша шевельнулась, подошла ближе, остановилась в шаге от Кульи. Маленькая, щуплая, совсем девочка, с узким бледным лицом и тяжелыми, утонувшими в темных кругах век, рысьими глазищами.
— Ты чего тут делаешь? Почему со всеми не радуешься? — пьяно поинтересовался Кулья. Айша пожала плечами, поежилась. На оголившемся из широкого ворота плече оседала морось. Подол юбки темнел мокрыми пятнами.
— Чего уставилась? Не ведаешь, тварь безродная, как на хозяина глядеть надобно?
— Ладно тебе… — попытался остановить Кулью Горыня, поймал за рукав, потянул. Тот вырвал руку, рубаха треснула по ластице[49]. Худое лицо Хорька налилось багровым злым цветом, слюнявые губы скорчились криво:
— Ладно? Да нет, не ладно! Я ей покажу, кому она в ножки должна кланяться, что не сдохла…
— Что ты, право слово… радость у нас… — неуверенно, уже понимая, что не сумеет унять зятя, забормотал Горыня.
— Пошел ты! — Кулья пихнул старосту в живот. Тот нелепо взмахнул руками, не удержался на ногах, шатнулся, упал, ударившись затылком о поваленный осиновый ствол. Кулья перешагнул через него, потянулся к застывшей притке. Айша попятилась, зацепилась за кочку непомерно большой меховой чуней, рухнула рядом со старостой. Пальцы угодили во что-то липкое и теплое. Кулья довольно загоготал, пнул девчонку ногой: — Поднимайся, нежить!
Айша сжалась. Кулья ухмыльнулся, пнул ее еще раз, уже сильнее:
— Делай, что велю! Иначе…
— Я сделаю, .. — послушно произнесла притка, села. В примятую ее телом ямку набежала речная вода. Лунный луч посеребрил ее, в воде отразилось лицо
Кулья взирал сверху на ее склоненный затылок, на тонкую белую шею, на выскользнувшее из ворота хрупкое плечо…
— Раздевайся, — приказал сипло. На протестующее движение замахнулся кулаком.
Айша прикусила губу, нагнулась, сняла чуни. Затем стянула юбку, рубашку, закрыла глаза. Наверное, надо было кричать или сопротивляться, но она не могла. Сидела, поджав ноги и скрестив на груди руки, смотрела в черную водяную лужицу перед собой, сглатывала слезы. Кулья схватил ее за косу, вырвал из волос ленту. От боли в глазах у девки потемнело. Распущенные волосы рассыпались по ее плечам, закрыли полукружья маленьких грудей, двумя струями потекли с локтей на землю. Чужая рука впилась в Айшин затылок, вобрала горсть волос, запрокинула лицо притки к небу. Жесткие пьяные губы птичьим клювом впились ей в рот. От отвращения Айша содрогнулась, пытаясь вырваться, впилась ногтями в склоненное к ней лицо.
— Сука! — Удар отбросил Айшу в реку, на мелководье. Брызги взвились в воздух пугливыми серебристыми мальками. Стоя на берегу, Кулья принялся стаскивать с тощих бедер штаны.
