неизвестным, да и неинтересным. Вряд ли этот капитал был очень большим. Представляю, как хохотали чиновники, прочитав в графе о роде деятельности малого предприятия слова «космические изыскания». Поди попробуй изыщи там хоть что-нибудь, не владея миллиардами. У государства нет монополии на космос — лети куда хочешь и изыскивай в свое удовольствие. Если сумеешь.
Они сумели, и не только благодаря космическому лифту на шнур-генераторе. Дело в том, что артефакт содержал еще кое-что…
Ну нельзя было монтировать Кошачий Лаз на Земле! Неужели непонятно почему?
Кошачий Лаз — те же Врата для связи с иными мирами, многократно обсосанные в фантастических фильмах. Только Врата — это всегда что-то торжественное и, уж во всяком случае, большое, если не гомерическое. Кошачий Лаз-кольцо диаметром чуть больше полуметра, но функции у него те же. Толстяку в него просто не пролезть; так и застрянет — верхняя половина неведомо в какой галактике, а нижняя останется на пересадочной станции Луна-Крайняя, что скрыта в кольцевом валу кратера Дженнер посередине моря Южного. Поначалу Кошачий Лаз держали на вечно достраиваемой квазистационарной орбитальной невидимке «Гриффин», но потом решили, что береженого бог бережет. Правильно, в общем, решили.
«Гриф» квазистационарен не потому, что когда-нибудь свалится на Землю, подобно горемыке «Миру», а потому, что его орбита имеет большой наклон к плоскости экватора. Зачем толкаться там, где висят или медленно дрейфуют более тысячи спутников связи, живых и дохлых? Безопаснее пересекать их кольцо дважды в сутки. Фактически станция висит над одной географической долготой, но с размахом «гуляет» по широте и может принять лифтовую кабину как из Архангельска, так и из Кейптауна. Хотя в Кейптауне, сами понимаете, стартовой площадки нет.
— А сколько их всего, стартовых площадок? — спросил я.
Надя пожала плечами.
— Четыре, если где-нибудь новую не оборудовали. Вобщем-то и четырех много. Так, держим запас на всякий случай.
Я хмыкнул. — А сколько, говоришь, было найдено шнур-генераторов в той якутской тундре? — Два шнур-генератора и два шнур-приемника. Что тебе непонятно? Они ведь размножаются. Разве я тебе еще не сказала?
В ответ я только замычал — или застонал, если угодно. Сотрясенные мозги или нет — все равно такую прорву невероятной информации они вместить не могут и не желают. Сопротивляются. Насилуемый здравый смысл вопиет и протестует.
Да только насильникам от его воплей ни горячо, ни холодно.
Запаздывание сигнала почти не ощущалось; в самом деле, тридцать шесть тысяч километров — разве это расстояние? Туда и обратно — чуть больше двух десятых секунды.
— Мама, это ты? Ты слышишь меня? Да, это я. Со мной все в порядке, ты не волнуйся. Вот, удалось позвонить, а вообще-то со связью тут не очень… И со свободным временем тоже. Вкалываем. Что?.. Ты говори громче, тут плохо слышно. Надолго ли? Точно не знаю, но, кажется, еще немного задержусь. Неделю, наверное, или две. Да… Нет… Да что ты, никакой радиации, никакой химии. Чистое место, так что за меня не переживай. Да, все путем. Ты деньги получила? Что? На дом принесли? Вот и хорошо. А как ты? Лекарства вовремя принимаешь? Угу. Ну все, я побежал, ребята ждут… Да, я тебя тоже целую. Пока!
Я дал отбой и вернул трубку Стерляжему. Обыкновенную телефонную трубку. На витом шнуре. — Спасибо. — Не за что. Я же обещал. Ты здесь скоро управишься? — Вон тот блок, — я ткнул пальцем, — надо менять. С остальными, наверное, закончу сегодня. — А что тот блок? Ты же уникум, попробуй. — Дохлый номер. Медицина не пользует покойников. — Вот всегда так, — сказал Стерляжий и присовокупил короткое ругательство. — Как чего сгорит, так на «Грифе» именно этой ерунды нет в запасе. Гоняй, значит, опять лифт туда-сюда…
Махнув рукой, он покинул аппаратный модуль. Я не возражал: чем меньше народу толчется вокруг, тем быстрее идет работа. В идеале лучше всего быть одному. Попал бы Робинзон на свой остров в большой компании — построил бы он, пожалуй, дом и лодку, как же! Попытался бы раз, другой, а потом плюнул бы и дремал под бананом.
Работы на «Грифе» оказалось непочатый край. Два бортинженера только и делали, что исправляли поломки аппаратуры, а если случайно оказывалось, что ремонтировать нечего, удивлению их не было предела. Нечего и говорить, что они с великим удовольствием спихнули на меня воз своих недоделок, чуть только убедились, что я не полный олух и вникаю быстро. Втроем пошло веселее. Троекратно, а кое-где и пятикратно дублированные основные системы — это понятно, так и должно быть. Но если, понадеявшись на дублирование, забыть об уходе за техникой, можно сразу заказывать себе венок с трогательной надписью на ленточке. Очень скоро он пригодится.
Не припомню такого фантастического романа, чтобы звездолет или там планетолет издыхал в нем от естественных неисправностей, а не от оплевания какойнибудь смертоносной дрянью из носовой гаубицы случившегося поблизости неприятельского линкора или, на худой конец, от столкновения с банальным метеоритом. Интересно, почему сгоревшая микросхема — серийная, морально устаревшая, цена ей пятак — кажется фантастам еще банальнее? Она-то почему не годится в виновницы вымышленной катастрофы? Потому что всегда готова сыграть роль виновницы катастрофы реальной?
Наверное.
«Гибрид высокой технологии и викторианского стиля» — так, кажется, обозвал наши космические изделия некий француз еще лет двадцать назад. С тех пор, на радость тому лягушатнику, ничего не изменилось. На Западе вовсю используют углепластик и чуть ли не картон — у нас дюраль, титан и бериллий, причем о технологичности никто не думает — изделия-то мелкосерийные, а то и вовсе единичные. Попадаются удивительные каракатицы, напоминающие то ли хитрую головоломку, то ли настольный макет химического комбината. Разница состоит в том, что после окончания расчетного срока службы их изделия обычно уже ни на что не годны и стремительно выходят из строя, а у наших и так бывает, и этак. Какой-нибудь зонд, рассчитанный на три часа работы в атмосфере иной планеты, может функционировать сутками, дежурные операторы валятся с ног, поскольку о смене никто не позаботился, а паршивая железяка шлет и шлет данные, зараза!
Бывает и наоборот.
Управление, связь, телеметрия, жизнеобеспечение — и так далее, и тому подобное, всего и не перечислить. До космического лифта меня пока не допускали, но и без него работы у меня хватало. Какой я им, к лешему, уникум и любимец техники! Кто это придумал с больной головы? Любитель я, а не любимец. Скажем, бытовой компьютер завис ни с того ни с сего — так что же, он завис от антипатии к пользователю? А если он работает, не зависая, значит, пользователь ему нравится?
Ага, как же. Может, еще святой водой на системный блок побрызгать? Если не такто просто найти естественную причину отказа, это еще не значит, что ее нет вовсе. Все остальное — идолопоклонство и происходит от лени ума.
Это значит, что лень ума руководителей Корпорации оставила меня в живых? Гм… А хоть бы и так, я на них за это не в обиде!
На самом деле всякая тварь нуждается в ласке, и техника тоже. Иной раз стукнуть кулаком куда надо — это и есть ласка. Люби технику, как живое существо, не срывай на ней злость, и она не подведет. Вот и весь секрет. Какой тут нужен особый талант — не понимаю.
Удивительно только, что два бортинженера, оба помешанные на своей специальности (на «Грифе» иных не держат), вдвоем управлялись медленнее меня одного, и уже на второй день оба меня зауважали. Быть может, ухаживать любя и просто ухаживать — это разные вещи?
Не знаю, не знаю. Наверное, об этом следовало бы поговорить с прикованными к постели больными, они такие вещи тонко чувствуют. Я — нет.
Бывают, конечно, и фатальные случаи, вот как с этим блоком. Техника тоже смертна. Ей даже хуже, чем людям: она не умеет ремонтировать себя, треснувшая печатная плата не зарастет, как сломанная кость, а сгоревшая микросхема не будет автоматически заменена новой, как отмершая клетка эпителия.
Дело двигалось, как оно и должно двигаться у всякого, у кого руки не кривые от рождения и к шее приделана голова, а не нашлепка с ушами. Я посвистывал и не ощущал ни малейшей усталости. Мигрень
