— Какая еще инфекция? — недовольно спросил Витюня, отправив в пищевод прожеванное мясо. Очень ему не нравился этот разговор. Особенно во время еды.
— А я знаю? Ну, чума там, проказа, сифилис…
Витюня насупился.
— Сам ты…
— А что? Разумная гипотеза. Вот еда, например. Раньше ее нам как носили? А теперь? Я сегодня подглядел: пришла на цыпочках старая какая-то карга, поставила горшок и кувшин у порога — и шасть! Таким галопом учесала, я думал, помрет на бегу старушенция. Боятся нас, понял? До смерти боятся.
— И раньше боялись, — прогудел Витюня.
— А вот шиш тебе! Раньше боялись и уважали. Даже любили, пожалуй. Ты вспомни: чего не попросишь — тащат, и рот до ушей. А теперь — боятся! Ты наружу-то сегодня выходил, кроме как в сортир?
Витюня покачал головой.
— А вчера и позавчера? Тоже нет? — Юрик на вздохе поднял глаза к потолку. — Ну, тормоз — он тормоз и есть. Кран этого, как его… Вестингауза. А я сегодня не только по деревне прошвырнулся, но и на «полигон» сбегать успел, понял?
— Ну? — спросил Витюня.
— Гну. Как и вчера. К кому в хату ни зайдешь — везде полный ужас. В глаза не смотрят, под шкурами прячутся. Один из-под шкуры в меня рогатиной тыкать придумал, чуть брюхо не пропорол, урод… На улице то же самое. Слышу — голоса, иду туда, а аборигены — фр-р-р в разные стороны. Как тараканы. Мальца одного издали пальцем поманил, так тот со страху, по-моему, обделался — и сразу в рев… Собаки тоже что-то чувствуют, наскакивают — еле дрыном отбился. К вождю потопал — так у него теперь охрана. Копья наставили, рожи зверские, а сами в коленках дрожат. И на «полигон» снова никто не пришел…
— Сам ты инфекция, — мрачно изронил Витюня.
— Стало быть, не веришь? — ухмыляясь, спросил Юрик. — Ты на болячку свою погляди внимательно… Не знаешь случайно, каков из себя твердый шанкр?
Витюня с рычанием начал подниматься с лежанки.
— Брек! — закричал Юрик, отскакивая к двери. — Ну ты, блин, совсем уже шуток не понимаешь… Раньше времени-то не дергайся. Беру, беру свои слова назад, успокойся… Гипотеза, положим, складная, только вот какое дело: не проходит она, батыр. Чушь, а не гипотеза. Во-первых: какой колдуну смысл заражать нас бациллой и оставлять в деревне? Да мы их тут всех перезаразим, не уберегутся же!.. Во- вторых. — Юрик выставил два пальца. — Прикончить нас с тобой, если уж на то пошло, старикан мог и проще, скажешь нет? Сыпанул бы чего-нибудь в пиво — и привет…
Витюня, только что сграбаставший со стола кувшин, поперхнулся и глухо зарычал.
— Тихо! — упредил Юрик, отгораживаясь от Витюни ладонью с болячкой. — Ты следи за мыслью, батыр. Я не говорю, что сыпанул, я говорю — мог бы… Так? Тогда чего он достичь-то хотел? Кому как, а мне сплошные непонятки. Да еще этот языковой барьер… А то прижать бы кого-нибудь как следует, он бы нам все выложил, а? Как думаешь?
Витюня мрачно пил пиво.
Не дождавшись ответа, уставший бегать Юрик повалился на свою лежанку и, к удовольствию Витюни, некоторое время лежал молча, положив под голову кулак. Видно, обмозговывал какую-то особенно затейливую мысль.
— Слышь, фельдмаршал, — сказал он наконец. — Пошли прогуляемся. Только лом возьми.
— Зачем?
— Клин клином, говорят, вышибают, а дурь — ломом. Лома местные тоже боятся. Пойдем, поймаем кого-нибудь…
— Копьем, что ли, давно не протыкали? — Витюня перевернулся на другой бок.
— Я серьезно, Вить… Риск — благородное дело. «Языка» надо брать. Пусть объяснит что к чему — сами мы, боюсь, не допрем…
— Не пойду.
В этот момент Витюня даже не осознал: рыжий надоеда едва ли не впервые назвал его по имени!
— Спорим — пойдешь?
Витюня не успел узнать, какую каверзу на его голову выдумал Юрик — шкура на двери шелохнулась, впустив в землянку чью-то тень в багете из солнечного света. И сейчас же тень негромко произнесла:
— Юр-Рик…
* * *
В такой же землянке, только стоящей отдельно от других, за ручьем, медленно выздоравливал Скарр. Лихорадка кончилась; старик был еще слаб, но умирать уже не собирался. Даже прогулка на ближнее пастбище, едва не убившая старого чародея, казалось, пошла ему на пользу: старик улыбался, чего с ним давно не случалось, много спал, набираясь сил, охотно ел и явно жил в мире с самим собой, с богами, с добрыми духами-покровителями и с самой Землей-Матерью, не чувствуя вины ни перед кем.
Ему было хорошо, несмотря даже на то, что волею Растака два воина день и ночь стерегли мостик через ручей неподалеку от землянки. Вооружены они были, как на войну, не ленились таскать щиты, и все как один предпочитали потеть на полуденном солнцепеке, но кожаных рубах с густо нашитыми бляхами не снимали, верили, что есть такое колдовство: ты в кудесника стрелой, а стрела колдовски извернется в полете — и тебе же в живот. Сменялись сторожа часто, четырежды в сутки — для того, как понимала Юмми, чтобы не слишком-то слипались глаза от усталости. На ту сторону ручья сторожа без дела не совались, опасаясь, как видно, гневить страшного мага, зато со своего берега вели догляд справно, и вышмыгнуть из землянки незамеченной не было никакой возможности. Короткими летними ночами жгли большие костры, освещавшие местность на пятьдесят шагов, хвороста не жалели. Стоило выйти по делу какому — один из сторожей немедленно вскакивал и провожал по своему берегу ручья. Через мостик в селение не пускали, молча угрожая копьями; Юмми попробовала пройти один раз — пришлось вернуться ни с чем.
И видно: не любят воины сторожить кудесника, ой, не любят… И боятся колдовской силы, и ненавидят дедушку за содеянное во исполнение Договора. Недолго погостила в наполовину обезлюдевшем племени надежда на лучшую долю — улыбнулась было, вильнула и ушла, и нет ее. Только глупый не поймет, что беда вернулась снова. Прочие скрежещут зубами и ими же готовы разорвать старика, словно отощавшие псы. А старый чародей улыбается, как младенец, хотя и видит соплеменников насквозь… хотя и не забыл, как его с внучкой вели с ближнего пастбища под конвоем, словно пленных после удачного боя! Он даже во сне улыбается…
Хорошо ли ему? Ослушаться вождя не шутка даже для чародея, тем паче ослушаться не тайком, а напрямую, чтобы все видели. А как иначе подействовало бы последнее, убийственное средство? Свирепые духи болот исстари озлоблены против человека, ладить с ними удается лишь плосколицым колдунам, но никак не чародеям Земли. Иное дело — камень. В гранитах, кремнях, черных сланцах обитают разные духи: и добрые, и злые, и просто равнодушные. Злые духи камня хвастливы, они любят делать зло напоказ и, возможно, без зрителей не захотели бы вселяться в тела чужаков. Лишь в присутствии многих и многих пустяшная с виду стрелка, пущенная из малого лука, становится неотвратимым предвестником смерти.
Страшное, редко-редко применяемое оружие… Лишь старики прежде видели, чтобы оно пускалось в ход, остальные лишь шептались о нем да пугали детей. Даже подумать о таком страшно: специальное оружие против своих же соплеменников!.. Оттого-то исстари и хранится оно в тайнике до случая, оттого-то, в отличие от амулетов и страшных масок, и передается от старого чародея молодому тайно, а не на виду, что никакой колдун не станет пугать народ без надобности. Кто виноват в том, что пришла пора вынуть малый лук? Растак и больше никто. И то сказать: не из тугого же боевого лука стрелять тяжелыми стрелами в чужаков немощному старцу! Он и согнуть-то его не смог бы. А малый лук и ребенок согнул бы…
Дедушке хорошо, он свое дело сделал, и спит с чистой совестью, а каково Юмми? После стрельбы по чужакам она всю ночь проворочалась без сна, стараясь не всхлипнуть. Ну что плохого сделали чужаки? За что их так? Ну Договор… Спору нет, теперь он не нарушен, но много ли с того радости? И племени будет плохо без могучих защитников, и она, Юмми, не хочет смерти чужаков… особенно Юр-Рика, что часто
