ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг нa тебе – другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.
– Боюсь, что и я тоже, – покачал головой Лопухин. – Все писал, кроме стихов.
На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.
– Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется – хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:
Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. – Цесаревич всхохотнул. – А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…
Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.
Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами – сочинял. «Счастливчик, – думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. – По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»
– Есть! – радостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. – Готово. Слушай:
– Гм, – сказал граф. – А где же тут возвышенное?
– Верно, – огорчился цесаревич. – Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…
– Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?
Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.
– Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.
– Будет еще лучше, если он и напишет, – подал мысль Лопухин.
Цесаревич пришел в восторг.
– Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!
Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу – знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал – одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.
Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение «милого друга» Мишеля. Подождет.
– Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, – с увлечением вещал титулярный советник. – В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех – дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед – имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!
– Это вам по личному опыту известно? – спросил Лопухин.
Побратимко зарделся.
– Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…
– Похвально, – улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. – Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?
– Боже упаси!
– Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?
Титулярный советник стал из розового пунцовым.
– Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…
– Идемте со мной. Сейчас вы повторите цесаревичу то, что рассказали мне.
Михаил Константинович долго не хотел верить. Госпожа Садако – публичная женщина? Быть того не может! Наговоры! Затем наследник российского престола сделался несчастен, запустил в Карпа Карповича туфлей и закричал: «Коньяку!» Побратимко удалился на цыпочках. Но Лопухин остался, чтобы задать еще один вопрос безутешному цесаревичу, пока тот не впал по своему обыкновению в свинское состояние:
– Надеюсь, Мишель, ужин с микадо прошел благополучно?
Цесаревич налил фужер для шампанского коньяком всклень и выпил залпом.
– Что? Какой я тебе Мишель? Уйди! Видеть не могу! Цербер!
– И все-таки?
– Что все-таки? А, ты про микадо? Да с ним-то все в ажуре! Ты что думал: я Россию опозорю? А вот хрен тебе! – Цесаревич быстро пьянел. – Оч-чень мило побеседовали! Народ там всякий, министры, аристократы, дамы в кимоно, как эти… ну как их?… как бабочки, во! А микадо – что надо! – Осознав случайную рифму, Михаил Константинович захохотал. – На европейца лицом похож. Выпить не дурак. Ну, дернули мы с ним за дружбу, за бодро… добрососедство, было дело… Но что пили, а? Саке! С него не окосеешь. Ник-какой чести я не уронил, запомни это! – Ухмыляясь, цесаревич покачал пальцем перед лицом Лопухина. Из угла его рта потянулась струйка слюны – он не замечал. – Да, вот еще: микадо очень инте… интересовался дирижаблем. Со всем своим двором будет смотреть, как мы на нем над его дворцом пролетим. Я обещал. Все слышали. Послезавтра утром. Понял? Обеспечь. Я полечу, и ты со мною полетишь, коли не трус… Покажем азиатам! Да ты чего не пьешь, графское твое сиятельство? Ты пей давай, мне одному, что ли, стараться?…
Лопухин поднялся и молча вышел. Гнев душил его. Господи, вразуми убогого! Убереги Россию от такого царя, господи! Шут, шут гороховый! Ну как тут не посочувствовать заговорщикам, старающимся отправить его на тот свет? Кто сильнее желает добра России – граф Лопухин или они?
Ответ был – и очень неприятный.
– Немыслимо! – кричал Корф. – Невозможно! Подвергать его императорское высочество такой опасности! Вы с ума сошли!
– Так отговорите его, – невозмутимо отвечал граф. – Я уже пытался. Отменить полет нельзя – конфуз, стыда не оберешься. Согласны?
– Согласен. А если отправить каблограмму лично государю? Мы даже обязаны это сделать. Несомненно, его императорское величество категорически запретит наследнику подниматься в воздух!
– Я только что с телеграфа. Связи с материком нет и в ближайшие дни не будет. По-видимому, что-то случилось с кабелем. Хорошо, если на суше, тогда починят быстро. Если в море, то это надолго.
– Боже мой! Боже мой!
Титулярный советник Побратимко, третий участник секретного совещания, до сих пор сидевший в углу тихой мышкой, нерешительно откашлялся и рискнул подать голос:
– Никакого полета не будет, если с дирижаблем что-нибудь случится. Например, он может случайно сгореть…
Лопухин махнул на него рукой:
– Думал уже. Прикажете поджечь корвет? Возможно, это был бы выход, но сохранить поджог в абсолютной тайне я не берусь. Японцы подозрительны и проницательны. Сказать ничего не скажут, но
